Съехались родственники и свойственники, двоюродные и троюродные братья и сёстры — все обитатели окрестных имений: Шандаржаны, Сен-Фиакры, Мазьеры. У всех в состав фамилии входило название какой-либо деревни, замка или долины. Они приезжали в тёмной, уже немного старомодной одежде, послужившей им для других похорон, в парадных экипажах с деревенской упряжкой. Тут были дамы в чёрном шелку и пожилые господа в уже тесноватых для их тучных фигур костюмах, сухопарые девицы и любители верховой езды в клетчатых бриджах. Костлявые руки, бороды военного образца, худые спины, а рядом — широченные плечи и багровые затылки. Родня у Сентвилей была большая. Её привели сюда традиция и любопытство. У гроба приезжавшие оставались недолго, зато весьма не прочь были осмотреть замок и парк, которых иные родственники, живущие в каких-нибудь двадцати километрах отсюда, не видели со времени похорон матери господина Паскаля де Сентвиля…
На террасе кучера приезжих разговаривали с батраками.
Пьер Меркадье пришёл справиться о больной девочке. Ивонна улетучилась. Любовники остались одни. Любовники? Странно, они так далеки друг от друга, хотя, кажется, ничего не произошло. Но действительно ли ничего не произошло?
— Бланш! Бланш! Какие долгие, томительные дни! Ты мне необходима. Я жду тебя, тщетно протягиваю руки, в сердце у меня горечь… Бланш!
— Молчи. Всё переменилось. Это так мучительно. Ничего нельзя сделать.
— Что ты хочешь сказать? Не верю. Ничего не изменилось. Посмотри на меня… Почему ты отводишь взгляд? Почему? Что ты вбила себе в голову? Безумная, безумная, как ты можешь?..
— Пьер, зачем напрасно мучить друг друга? Разве ты не чувствуешь, что мы были на грани преступления?
— Преступления? Наша любовь — преступление? Не смей так говорить. Это всё твои сумасшедшие фантазии. Не поддавайся мрачным мыслям. Не надо. Впереди — жизнь, поцелуи, радость… Бланш, о чём ты думаешь?
— Я думаю… Думаю о том… Зачем тебе знать, о чём я думаю? Неужели тебе так уж хочется страдать? Ах, Пьер, как ты не понимаешь! Она знала, Пьер, знала! Я сама слышала это от неё — она говорила об этом в бреду. Она знала!
Они словно в прятки играют друг с другом. Разговор происходит в будуаре, обставленном мебелью времён Луи-Филиппа, в том самом будуаре, где госпожа де Сентвиль, мать покойной Мари д’Амберьо, вместе с тётушкой Эдокси, плакала над позабытыми теперь романами. Они говорят так тихо, что порой их шёпот, как прежде, приобретает интонации страсти.
— И даже если это преступление, разве ты не связана со мной всем тем, что мы обрели в объятиях друг друга, Бланш? Тем, что мы обрели, когда ни ты, ни я уже не надеялись, не верили, что для нас может возродиться молодость, страсть, восторг… Подожди, послушай ещё минутку. Я хочу, чтобы ты знала… Я больше не могу… Дай мне сказать, не закрывай мне рта своей ручкой, милой своей, маленькой ручкой… Выслушай меня… выслушай…
Что хочет он сказать? Его упорство может привести к непоправимому. Бланш чувствует, что сейчас всё станет решающим, а хватит ли у неё сил противиться? Она улыбается деланой улыбкой и смотрит ему в глаза, но тут же ей становится стыдно своей фальши. Что он сейчас скажет?.. Он говорит, и первые же его слова жалят её, как осы, она отбивается, она борется, она качает головой: «Нет! Нет!»
— Мы встретились с тобой случайно. Нас сблизили чудесные летние дни. У нас обоих жизнь клонилась к закату. Мы встретились… О чём мы говорили? О каких-то пустяках. Но ведь за нас говорили твоё прекрасное тело и моя сила. Нет, не уходи, послушай ещё немного!.. И вот началось это безумие, и всё в мире было против нас. О чём могли мы говорить? Мы ещё не успели ничего сказать друг другу… Чудесные летние дни. Вот и всё. Небо и наши ласки. Мы знали друг о друге лишь то, что узнают в первые дни страсти молодые любовники… Всё это из-за страха, который был тогда, из-за той жизни, которую мы отбрасывали от себя… Да, Бланш, отбрасывали. Пойми, ты уже ничего тут не можешь поделать, ничего! Мы порвали с прежней жизнью… безвозвратно! Если наша близость прекратится, останется лишь пустота: ты уже не можешь вернуться к нему, не можешь, а я уже не могу вернуться к ней. С этим покончено!
— Молчи! — молила она. — Молчи, мне страшно, что я причинила тебе столько зла.
Они говорили шёпотом; стояла палящая жара; недвижно застыли ветви деревьев, зеленевшие перед окном. Комната, обставленная тёмной мебелью красного дерева, была полна таинственности.