— Преступление? Что ты хочешь этим сказать? — вновь заговорил он. — Будь мы даже на грани преступления, неужели это остановило бы такую женщину, как ты?
— Нет, не остановило бы, — ответила она. — Это правда. Я могла бы всё бросить, всё сломать, со всем порвать… и даже… Да пусть бы хоть все на свете умерли… Только…
— Что «только»? Почему ты не договариваешь? Какую ложь хочешь придумать?
Она придвинулась к нему, взяла его за руку. Устремила на него лихорадочный, безумный взгляд. На глазах её выступили слёзы. Из спальни донёсся слабый голос: «Мама! Мама!»
Мать встрепенулась.
— Слышишь? Сейчас иду, кисанька! Она зовёт…
— Не верю тебе. Ты лжёшь. Что ты хотела сказать?
— Так тебе нужны слова? Бедный ты мой! Ты непременно этого хочешь? Ну что ж…
Вдруг она с нежданной силой, в каком-то исступлении прильнула поцелуем к его губам, словно прося у него прощения. Потом отпрянула. Он протянул к ней руки, но она сказала:
— Только… Я не люблю тебя.
Девочка металась в жару, дрожала от озноба, несмотря на то что была укутана стёганым одеялом, шалями и дорожным пледом. Бланш дала ей отхаркивающей микстуры. Боже, какой Сюзанна стала маленькой и жалкой! И какой несчастной была её мать, тщетно пытавшаяся вернуть себе нежность дочери…
— Знаешь, дядя, я и не думала, что Пьер в глубине души так любил мою бедную маму! — сообщила Полетта господину де Сентвилю. — Ты замечаешь, какой он грустный? И хочешь верь, хочешь не верь, но я уверена, что нынче утром он плакал!
С похоронами всегда столько хлопот, обо всём нужно подумать. Предстояло, по провинциальному обычаю, устроить поминки. Съехавшиеся на похороны родственники остановились в Бюлозе. «Альпийская гостиница» была битком набита. Прекрасно можно было бы и Блезу там устроиться…
— Полетта, не будем больше возвращаться к этому. Мы ведь, кажется, договорились с тобой? Да и как ты думаешь, могу я отправить родного племянника в гостиницу, когда у меня в доме столько комнат? И посмотри, как он прилично ведёт себя, какая сдержанность!.. Право, уж нельзя сказать, что твой брат чем-нибудь мешает тебе! А вот идёт его преосвященство. Ты велела отнести в его комнату два полотенца? Нет? Очень досадно! Разве можно так принимать гостей!
XLVII
Они узнали друг друга окольным путём — через живопись. Блез был гораздо выше ростом, чем его зять, бороду брил, зато носил длинные обвислые усы, закрывавшие верхнюю губу; чуть поредевшая его шевелюра всё же была ещё настоящей гривой, тусклый оттенок белокурых волос предвещал в сорок лет близкую седину. От своего отца, покойного префекта д’Амберьо, он унаследовал прямой и короткий нос; фигура была сухощавая, лицо красноватое. Ни малейшего сходства с Полеттой.
Странным казался в тенистом старом парке его парижский костюм. По галстуку, завязанному свободным бантом, и некоторой небрежности в одежде сразу можно было узнать в нём художника. Он курил трубку и, казалось, больше всего о ней заботился. К удивлению Пьера, голос у него был почти такой же, как у дядюшки Сентвиля, только более низкий. Во всём его облике было что-то мужицкое и вместе с тем аристократическое. Пьер заметил, что плечи у него высоко вздёрнуты, кисти рук костлявые.
Так вот каков этот пресловутый негодяй, эгоист, анархист, при одном лишь имени которого Полетта приходит в ярость. Оказывается, он человек спокойный, рассудительный, склонный к иронии. Пока по замку сновали люди, приехавшие на похороны, Пьер, не зная куда деваться и стремясь хоть немного отвлечься от своих душевных мук, прогуливался по парку с Блезом, и сначала темой их беседы была живопись.
— Вот как? Чёрт возьми! Совсем не ожидал, дорогой зять, встретить здесь человека, для которого имя Моне не является предметом дурацкого глумления… В нашей семье искусство не в чести… А странно мне снова очутиться в Сентвиле. Как деревья-то вымахали! Сколько лет я здесь не был? Двадцать два — двадцать три? Наверно, без меня никто не видел в молодой поросли именно молодую поросль… Покойная матушка, не в обиду ей будь сказано, находила, что тут настоящие дебри.
И он повёл рукой, указывая на кусты, пронизанные солнечным светом. Некоторое время оба молчали.
— Извините меня, мосье д’Амберьо, — начал было Пьер.
Блез перебил его: смешно, называть своего зятя «мосье».
— Ну, хорошо, Блез… я плохо знаю ваши работы. Как-то раз видел небольшое полотно — жанровую картину. Мне кажется, вы очень далеки от импрессионистов.
Блез пожал плечами.
— Я не люблю эпигонов. Только потому, что в наше время некий умник изобрёл способ писать картины разноцветными пятнышками, все принялись их сажать. Давай, валяй, нажаривай, точечки, пятнышки, солнечные зайчики — чем не пейзаж? Чудно, любопытно, новый путь к успеху. Погодите немного, скоро за это возьмутся и бонзы из Академии художеств. А мне наплевать, я иду своей дорогой.