— Полетта, — сказал он, — мне надо серьёзно поговорить с тобой.
Она посмотрела на него более внимательно. Как он расстроен, прямо лица на нём нет! И безотчётно, словно у неё совесть была нечиста, она воскликнула:
— Господи, да что я тебе сделала?
Нелепые слова, но неожиданно этот возглас растрогал Пьера Меркадье. Вспомнилось прошлое, вся их семейная жизнь, и он подумал, что, может быть, совсем неверно судил о жене. Не такая уж она плохая и не такая уж глупая. И вдруг он разрыдался.
Полетту это потрясло, она ещё никогда не видела мужа плачущим. Пьер был старше её на десять лет и всегда смотрел на неё, как на девочку, даже когда они ссорились. Никогда он не мог бы так расчувствоваться при ней, значит, случилось что-то страшное. За десять лет совместной жизни, если у него и бывали минуты слабости душевной, жена об этом ничего не знала. Да разве он мог бы найти в ней поддержку? Разве жене не были чужды все его заботы? Смерть ребёнка не сблизила их. Отчего же вдруг произошло такое чудо?
По правде сказать, Полетта никак этого не ждала. Она нисколько не страдала от наступившего меж ними охлаждения. Но раз пришла такая минута, она не могла остаться равнодушной. Она, не раздумывая, подчинилась извечному материнскому инстинкту женщины. И незнакомое прежде чувство жалости к этому человеку, с которым была связана её жизнь, оказалось тем сильнее, что в первую секунду её охватила тревога и за себя самоё. Как бы то ни было, она выронила пуховку и, бросившись к Пьеру, крепко обняла его и прижала к груди его голову.
Подняв смятенный, взволнованный взгляд, он видел сквозь слёзы в полумраке этого розового грота у самых своих глаз прекрасные округлые руки перламутровой белизны, вдыхал запах духов Герлена, которые она нечаянно пролила на себя, и с короткими всхлипываниями ласково тёрся своей мягкой бородкой о её лифчик.
«Господи боже, да ведь это единственная счастливая минута за всю нашу жизнь». От такой мысли в душе Пьера возрастало отчаяние и сознание своей вины, толкнувшее его в тот день к жене, когда он вышел после уроков из лицея. Он заговорил:
— Я не мог… Нынче утром за завтраком развернул газету и в хронике…
— Так вот почему ты ничего не ел?..
Это восклицание растрогало Пьера больше всего. Значит, жена втихомолку беспокоится за него, считает, сколько гренок он съел за утренним кофе. Она ничего не говорит, но, оказывается, замечает, что у мужа нет аппетита. Ах, как он ошибался, как несправедливо судил о их жизни! А он-то, что он натворил тайком от жены, что натворил! Пьеру и в голову не приходило, что это прислуга, убирая со стола, сказала Полетте: «А барин-то нынче утром ничего не ел!»…
Он попытался объяснить трагедию: заседание в палате депутатов, паника на бирже, вполне определившийся, бесспорный крах Панамы… Полетта то и дело его прерывала, не понимая, что за связь может быть между крахом Панамы и слезами мужа. Даже задала классический вопрос всех эгоистов, столько раз возмущавший Пьера в её устах: «А мне-то какое дело?» Но в минуту смятения, когда всё смешалось в душе — растроганность, тоска и укоры совести, — он совсем не так, как обычно, понимал этот её вопрос, видел в нём только наивность, и потому терзался ещё больше, даже поддался мысли, что напрасно его так раздражали прежде эти слова, ибо Полетта, несомненно, вкладывала в них совсем другой смысл.
А Полетта сидела у него на коленях и, просунув руку в прореху расстегнувшейся рубашки, тихонько поглаживала его волосатую грудь. Убедившись, что речь идёт о политике, о бирже, она уже не испытывала особой тревоги. Муж, как видно, не сделает ей сцены из-за больших расходов, и с сынишкой тоже ничего не случилось: слышно, как он играет в саду, трубит в свою жестяную трубу. Нежданно-негаданно она ощутила своё превосходство над мужем — тайну такого преимущества она пока ещё не открыла, но уже наслаждалась им. Наконец-то! Обняв другой рукой Пьера за шею, она перебирала пальцами его бороду. Пьер всё говорил, рассказывал, объяснял, почему он так опрометчиво, как и многие, многие другие, поверил в чудеса, официально обещанные держателям акций Панамского канала… Вдруг он вздрогнул и сморщился от боли, — фурункул! Полетта смущённо и несколько брезгливо отвела руку, надавившую на его шею.
Пьер делал признания постепенно, мало-помалу, как расшатывают больной зуб, прежде чем его вырвать. Сам он важнейшей своей виной считал ложь и обман. Ведь он ежедневно вёл игру на бирже, тайком от жены. Ни слова ей не говоря, тратил на свои спекуляции крупные суммы, а с нею ссорился из-за каких-то мелких счетов.