Зрелище, открывавшееся с вершины горы, запомнилось Паскалю навсегда, на всю жизнь, и часто всплывало перед его глазами, как нечто странное, о чём уже нельзя сказать с уверенностью, видел ты это наяву или во сне. Картина эта даже приняла символический характер, хотя Паскаль, конечно, и не мог бы выразить словами значение этого символа. Как будто, поднявшись на вершину горы, ты оказался на краю реального, зримого мира, а дальше начинается мир фантасмагорий. И в голове мальчика складывалась смутная мысль, которой он и верил и не верил, мысль, что так же бывает во всём, решительно всё приводит нас к краю пропасти, и за всем, что стоит перед нашими глазами, таится где-то в бездне дикий край, подобный тому, который открывался ему в Сентвиле. Попав впервые в Париж после 1889 года, он именно с этой уверенностью и смотрел на гору Валерьен, и какое же глубокое разочарование он испытал, когда, наконец, потащил мать и Жанну на холмы, возвышающиеся над столицей, и увидел вокруг неё лишь дачную местность, застроенную домиками парижских рантье. Воспоминания о виденном в действительности смешивались с сонными грёзами, и много раз (чаще всего это бывало от плохого пищеварения или от беспокойства перед экзаменами) повторялся всё тот же сон: снилось ему, что он карабкается по крутому склону к вершине горы, пробирается через болота и леса, похожие и на те дебри, которые одолевали рыцари Круглого стола, и на памятный склон горы, поднимавшейся над Сентвилем, — и вот он уже на краю того таинственного мира, откуда возносится в небо влажная арка радуги и, наклонившись над бездной, где в голубоватой дымке реют духи знойного лета, он видит, как свиваются и развиваются узкие долины, созданные для того, чтобы по ним мчались на верных своих конях паладины, догоняя падучую звезду; и вдруг он чувствует, что под ним рушится лёгкая оболочка видимостей; чтобы не поддаться головокружению, он хватается за шелковистые засохшие кустики каких-то растений, но всё равно голова кружится, и вот он висит, уцепившись за краешек странного карниза реальности, над влекущей, притягивающей бездной, над миром необычайных приключений, таким прекрасным и грозным, что его можно сравнить лишь с падшим ангелом Люцифером.
А когда Паскаль попадал на Сентвильскую гору, он старался хорошенько разглядеть картину, о которой столько мечтал. Он старался на всё смотреть холодно, спокойно, всё замечал своими молодыми зоркими глазами, всё запоминал, вдыхая свежий воздух горных высот, и голова его оставалась совершенно ясной. Перед ним открывалась огромная воронка с изогнутыми неровными краями, испещрённая голубоватыми и тёмными полосами, вверху её окаймляла бахрома лесов, а внизу по её стенкам извивались белые петли дорог; с того гребня, откуда смотрел Паскаль, внизу виднелись отвесные скалы, без расселин, без уступов, и разбросанные по ним кустики какой-то розовой, опалённой солнцем, травы казались пятнами крови — следами падения великана, рухнувшего некогда с неба в этот кладезь чудес.
Ниже неприступных краёв воронки, где стеной стояли утёсы, как воплощённый запрет, начиналась тёмная растительность неведомых мест. Затем склоны становились более пологими, появлялись луга, и, когда погода была ясная и дымка тумана не застилала даль, там можно было различить стада маленьких, точно игрушечных, овец — белых, коричневых, чёрных, и собаку, которая, как сумасшедшая, бегала между каменными глыбами, и крошечные хижинки бурого цвета. На другой стороне откосы воронки не доходили до той высоты, где стоял Паскаль — на полдороге её рассекала выемка, окаймлённая воздушными зелёными и голубоватыми деревьями; за этой прорезью, вероятно, высились вдалеке ещё горы, чувствовалось, что за скатами воронки должна быть ещё другая пропасть и другие круглые долины, издали же были видны лишь гребни скалистых вершин, совсем голые или с чёрными перелесками, похожими на гроздья цеплявшихся друг за друга муравьёв. Итак, над воронкой пейзаж расширялся, а на горизонте, подпирая друг друга плечом, хаотически громоздились горы, и Паскалю казалось, что вдали разложен длинный фантастический ряд огромных наполеоновских треуголок. Горы эти были песочного цвета, всё более светлого оттенка, и всё выше поднимались в небо. Самые верхние макушки уже нельзя было отличить от облаков. В полдень они были залиты ярким светом, они грелись на солнце, как ящерицы.