Паскаль немножко знал о них: вон та гора, что стоит как раз перед ним, вздымая в небо чётко очерченную вершину, — это оборотная сторона Кошачьего зуба, который высится напротив Ревара на берегу невидимого отсюда озера Экс-ле-Бен. Папа и мама ездили туда на воды и брали его с собой; у Паскаля осталось преображённое детской фантазией воспоминание об этом путешествии. Замечтавшись, он подолгу смотрел со своей горы на Кошачий зуб. Ему вспоминалось, как тень горы окутывала на берегу озера аббатство Откомб — уголок Италии с таинственными священниками в длинных сутанах. Вспоминалось ему изумрудное озеро и пыхтящий паровоз, который выбрасывал в воздух белые клубы пара, выбегая из туннеля так близко от озера, что удивительно было, как он не падает в воду. И вспоминался ему сам Экс-ле-Бен — город альпийских фиалок. Особенно же запомнился театр, куда его водили слушать оперы 50-х годов, — оркестр состоял из трёх скрипок. А в саду казино было множество тёмно-красных цветов и листьев с серебряным узором.
Вправо от Кошачьего зуба опять шли горы, горы и горы. Сколько же императоров оставили здесь свои треуголки! Не каждый день в переливчатом свете солнца удавалось разглядеть эти белые громады с голубоватыми тенями на склонах, и порой не верилось, что они настоящие… Вечные снега, ледники… Они уже были за пределами Франции; груда сверкавших хрусталей — это гора Монблан, там начинались Швейцария и Италия. Направо, если верить Рамберу, — Дофине, а вот там Бар-дез-Экрен и Пельву. И ещё множество горных кряжей и вершин, названий их не упомнишь, но с ними нераздельны облака и грёзы. Однако небесный простор, этот лазурный рай, раздолье для полёта ангелов, эти широкие розовые пелены и каменные цепи гор были ничто в сравнении с тем, что вызывало трепет в душе Паскаля, с тем, что было гораздо ближе, по соседству с ним, — ничто в сравнении с воронкой, раскрывавшейся внизу, у его ног; мальчик не мог отвести от неё взгляда.
Все мысли Паскаля в конце концов обращались к этой котловине, дно которой было от него не дальше, чем Сентвиль, но ведь пути к ней не было, хотя прекрасно известно, что вон та дорога начинается за горой, переваливает через неё у часовни богоматери Мазьерской и тянется к Рюфье, неся на своей спине маленькие, как мухи, чёрные экипажики, что едут из Сентвиля или возвращаются туда. Но, чтоб оказаться на дне этой пропасти, нужно было бы с каменного уступа, на котором примостился Паскаль, ринуться в смертную бездну, упасть в неё, как брошенный камень; а вокруг не видно было ни одного города, ни одного селения, ничего похожего на тот край, где живут люди. Правда, Рамбер показывал, в каком направлении находятся местности, носящие знакомые названия, но здесь как-то не верилось в существование Вирье, хотя дедушка возил туда Паскаля в своём кабриолете, ни в существование Артемара и Шампани, находившихся южнее, ни в то, что вон там, за ближними хребтами, протекает легендарная Рона, расположен Сейсель, а к северу, в ущелье Валорс, лежит Абержеман… У некоторых местностей удивительно певучие названия: ущелье Гранёный камень, бор Корморанш… Мир Паскаля не мог простираться так далеко, — все мечты его притягивал тот провал, что был у его ног, между тем насестом, куда он взбирался, и Большой Голубятней, поднимавшейся напротив, над невидимым Бюлозом, откуда порой доносился пронзительный гудок поезда, пробегавшего по полотну железной дороги. Меж двух граней его мира пролегла глубокая долина Ромей, в самом названии которой было что-то душистое, благоуханное, но для маленького мечтателя это ничего не значило и ничего ему не объясняло. В картине, представавшей перед Паскалем в дикой котловине, воплощались его мечты, жизнь преображалась, всё в ней становилось крупным и красивым, как черты человеческого лица, когда пристально всматриваешься в них. Всё тут было под стать героическим образам, и шайка оборванных мальчишек превращалась в дружину рыцарей из старинного эпоса. Паскаль рисовал в воображении подвиги Рамбера, Жозефа и Мишеля, видел, как юные рыцари мчатся на быстрых конях у подножия скал, проносятся по затерянным в горах селениям. Романы об индейцах переплетались со средневековыми сказаниями, — тут были и медведи, и олени, и спящие принцессы, и дочери трапперов. Рубежами эпопеи неизменно были ущелье Ла-Рошет на юге, ущелье Валорс — на севере. Но узость границ оказывала такое же влияние, как правило единства места в античной трагедии — она лишь удваивала неистовую силу чувств.