И всё-таки даже Дора Тавернье перепугалась до ужаса, когда в июне был сформирован кабинет Вивиани. Госпожа де ла Метре чрезвычайно подробно растолковала Доре, что собой представляет новый премьер-министр. Гаситель звёзд небесных, вот он кто! И такому человеку вверено управление страной! И Пуанкаре согласился на это, вместо того чтобы воспользоваться властью президента и не утверждать его! Право, есть от чего прийти в ужас! Ведь этот человек публично утверждал, будто звёзды небесные угасают. Нам теперь грозит мрак смертной ночи. Кто знает, какими бедствиями творец покарает нас за дерзкие речи этого безбожника. И госпожа де ла Метре сказала с торжественностью пророчицы: «Запомните, мадам Тавернье, хорошенько запомните мои слова: наступают времена, когда поезда прожгут рельсы, когда дома запылают, когда младенцы погибнут во чреве матери! И всё случится из-за Вивиани, из-за этого слуги дьявола, посланца самого ада. Вивиани… Вивиани!.. Мрачное это имя на скрижалях истории, мадам Тавернье. Гаситель звёзд!»
Рано наступила жара. Казалось, июнь лопнет как перезрелая смоква. У паралитика пролежни захватили всю спину и уже перекинулись на плечи. Раза два-три были тревожные симптомы: прекращалось мочеиспускание, опухали ноги и лицо больного, на которое взирал теперь Христос. Это было приблизительно в то время, когда убили эрцгерцога австрийского и его жену. Госпожа де ла Метре привела наконец к супругам Тавернье священника, о котором она говорила. Аббат Потр был огромный мужчина с бледным каменным лицом, сутану он носил из тончайшего сукна, говорил рокочущим басом, глубоким как бездна смерти. На всякий случай он помазал больного елеем и причастил его. Потом обратился к трепещущей Доре и спросил: «А вы, дочь моя? Вам нечего сказать мне?»
Дора поглядела на госпожу де ла Метре, на Пьера, на Христа, в рамке из пожелтевших засохших веточек букса, и почувствовала себя как затравленный зверь; несомненно, она вспомнила о своих вымыслах и, как видно, декорации, которыми она украсила свою жизнь, оказались для неё дороже вечной жизни, ибо она, замирая от стыда и страха, ответила вполголоса:
— Нет ещё, господин аббат, ах, нет ещё…
XLIX
— Конечно, — воскликнул с трибуны на заседании в сенате оратор, говоривший битый час, — конечно, мы победили при Вальми с армией босоногих храбрецов, но неужели вы думаете, что в современных войнах можно придерживаться этой традиции, пусть героической, но свидетельствующей о нашей преступной беспечности?
Сенатор Бреси откинул назад голову, немножко похожую на бычью. Высокое собрание было взволновано, оратор нарисовал трагическую картину неподготовленности французской армии. Клемансо слушал, стоя у своего места, и аплодировал. В седых или лысых сенаторских головах перемешались патриотизм и страх. Бреси бросил клич: «Башмаков! Башмаков! Я не перестану требовать башмаков для защитников родины!..» Публика яростно зааплодировала. Особенно женщины. Пришлось трижды пригрозить, что всех изгонят с трибун.
По утверждению оратора, Генеральный штаб скрывал истину. Тяжёлая артиллерия никуда не годится, укрепления воздвигнуты наперекор здравому смыслу — без наблюдательных пунктов и без коммуникаций между фортами. А снабжение боеприпасами! Лучше об этом не говорить: слишком тяжело…
Паскаль слушал на трибунах и ужасался: неужели это возможно? Но подходящий ли момент для таких откровенностей? Какие выводы сделает Германия?
Трудно решить, о чём следует помалкивать и о чём следует кричать… Заседание в тот вечер закрылось среди всеобщего волнения и громкого гула голосов. Однако прения ещё не закрыты. На них уйдёт ещё одно, а то и два заседания после военного парада, который будет 14 июля… Паскаль смотрел, как с трибуны спускается в зал бывший муж Рэн и все тянутся пожать ему руку. Триумф. Ну, а как обстоит дело с Францией в этом торжестве? Сослужил ей службу или повредил ей этот элегантный сенатор? Кто посмеет тут решить? Будущее покажет.