Так, значит, он всю жизнь карабкался к тому гребню горы, с которого виден конец света, — мир, где царят резня и смерть, где вновь звенят фанфары, скачут на конях современные паладины. Вновь он, как в детстве, поднялся высоко над Сентвилем до того рубежа, который отделяет размеренную, благообразную жизнь от чудовищного хаоса скал, вершин, уходящих в небеса, туманных далей, усеянных наполеоновскими треуголками. Теперь он узнает, почему это люди делают, как Жанно на проспекте Булонского леса, пирожки из песка. Он стоит у порога бесчеловечной ярости. Он увидит, к чему приводят терпеливые созидательные усилия людей доброй воли. Тут уже не арена детских игр, когда деревенские мальчики подавали друг другу весть, положив в дупло дерева надломленную веточку, и не поэма нежной страсти, где Паскалю важно было лишь сломить сопротивление женщины и издать победный крик. Кончились времена людей-одиночек, предававшихся мечтаниям, конец пресловутому индивидууму, свободной личности и её вольным блужданиям. Вот вам конец света, крутые горы, с которых бегут прихотливые потоки в долину суровой действительности. Вот вам конец света, где все становятся игрушкой урагана и где пляшут тени, высоко-высоко, над живыми людьми и над мёртвыми…
Рэн умерла. Умерла от того, что увидела этот «конец света», — другую сторону вещей и не могла этого вынести. Прошлое перечёркнуто. Рэн умерла.
L
Он знает, что погружается в ночь и что мрак всё сгущается, безотчётный ужас охватывает его, он хочет спрятаться, стать совсем маленьким, незаметным, и в глубине его существа, близкого к полному уничтожению, — Пьер Меркадье знает это, — рождается чисто животная надежда. Его убогая внутренняя жизнь сводится к полусознательной мысли, что можно обмануть смерть, и она пройдёт мимо, надо только лежать совсем неподвижно, уйти в себя, и в душе больного не остаётся почти никаких чувств, кроме этой ребячливой веры. Пьер тщательно оберегает трепетный огонёк, вот-вот готовый погаснуть. Он еле различает теперь предметы и людей, из которых состоит этот ненавистный ему внешний мир, он уже не человек, а последний вздох, хриплый стон, предсмертный стон живого существа.
Порой, словно облачка в проёме открытого окна, проплывают в этом угасающем мозгу обрывки каких-то мыслей. Нити тянутся к прошлому, и встают воспоминания — уродливые тени с непомерно длинными руками. А быть может, в поле зрения затравленного смертью человека попросту движутся действующие лица заключительной сцены драмы, люди из плоти и крови, но они кажутся ему такими же нереальными, как тени. Вот Дора и ещё какая-то незнакомая мегера, голова которой повязана чёрным крепом, она маячит рядом с всемогущей Дорой, как божество домашнего очага, хотя больной и не вполне отдаёт себе отчёт в её появлении.
Дора тоже погрузилась в ночь и погрузилась так глубоко, что это изменило весь её внешний облик. Седые космы беспорядочно торчат во все стороны, выбиваясь из причёски — кое-как уложенной массы крашеных волос. Её пренебрежение к себе поистине величественно, она не скрывает даже своего возраста, не скрывает, что ею всецело владеет безрассудная мечта. Она всё время что-то бормочет или говорит сама с собой вслух без всякого стеснения. Шёпот этот слышится беспрерывно, он словно живёт в ней. Одежда её в беспорядке и еле держится при помощи английских булавок и обрывков лент, в голове беспорядочным вихрем проносятся всякие небылицы, которые она рассказывает себе целый день напролёт, и Дора походит теперь на бабу-ягу, по необычайной случайности попавшую в этот парижский пригород. Как в наивные времена детства, все фантазии госпожи Тавернье вертятся вокруг одного стержня — любимой куклы, которой она дорожит превыше всего: пичкает противными пахучими лекарствами, окружает её нелепыми заботами и тревожным вниманием, расточает ей слюнявые поцелуи, кутает в чёрные шерстяные тряпки, проделывает сложные процедуры с клизмами и подкладными суднами, разыгрывает трагические сцены, во время которых эта выжившая из ума старуха поднимается до уровня героинь возвышенных романов, и в своём безумии напоминает неземной образ Изольды, склонившейся над умирающим Тристаном.
А тут ещё Бранжена… Я хотел сказать госпожа де ла Метре, женщина смиренная и благочестивая, которая опускает очи долу, беспрестанно шепчет молитвы и возносит горячие мольбы к богу. Она является противоположностью Доры, как бы воплощением мрака и молчания; он всегда видит её рядом с этой болтливой женщиной, сентиментальной и непоседливой. Человек, лежащий в кровати, потерял контроль над отправлениями своего организма, у него страшные язвы на спине и ягодицах, но всё так же его хитрый и испуганный взгляд следит за мельканием силуэтов двух женщин, которые то и дело заслоняют от него дневной свет. Он умеет подзывать их на своём непонятном языке, умеет располагать их к себе и делает это с осторожностью человека, играющего в прятки со смертью, а сам втихомолку ненавидит обеих и в особенности, пожалуй, Дору, которая находится при нём неотлучно, Дору, неведомыми путями связанную с его прежними, ускользающими теперь, мыслями, которые уж никогда больше не вернутся.