Пьер вертел в руках письмо. Письмо от биржевого маклера де Кастро. Опять проигрыш, не удалась спекуляция, придётся ещё взять денег из капитала — на жизнь доходов не хватает. Ничего не поделаешь…
XI
В тот год весной Паскаль пошёл к первому причастию. К этому времени Полетта вынуждена была расстаться с нормандским домом и розовой спальней — Пьера перевели в Лотарингию. С всегдашней своей непоследовательностью госпожа Меркадье, не очень-то усердно посещавшая церковь, потребовала от мужа, чтобы до первого причастия их сын учился в иезуитском коллеже и не переходил в казённый лицей. Это навлекло на Пьера некоторые неприятности, ведь он был лицейским учителем. Это могло повредить его карьере. «А мне наплевать!» — заявила Полетта Меркадье, — такого рода оппозиция считалась особым шиком в том кругу, где она вращалась. Она принимает у себя гостей — надо же развлекаться, но выбирает знакомых за их приятные в обществе качества, а что о них думает правительство, ей безразлично. Пусть господин учитель, её супруг, попробует сказать, что она поступает дурно. Господин учитель благоразумно промолчал. Бесцеремонность Полетты объяснялась очень просто: она прекрасно понимала, что жалованье Пьера играет в их бюджете очень маленькую роль. Так будет и в дальнейшем, даже если он и выдвинется по службе. Получит или не получит Пьер прибавку к своему окладу — это почти не имеет значения, а раз так, значит, можно без страха задавать тон. А Полетта любила задавать тон. Это у неё была чуть ли не единственная фамильная черта.
Пьер Меркадье был совершенно неверующим человеком, но отличался терпимостью. Впрочем, его терпимость и не подвергалась особым испытаниям, он просто считал, что отец не вправе распоряжаться судьбой сына, и уже свыкся с мыслью, что дети принадлежат матери, — недаром же Полетта приблизительно два раза в месяц, в присутствии многочисленных гостей, испытывала прилив бурной и неожиданной для домашних материнской нежности к Паскалю. К тому же в истории права есть замечательные примеры матриархата… А в сущности, сын был для Пьера чужим существом и не стоило ради него воевать с Полеттой. Да и не всё ли равно, где Паскаль будет учиться, — в так называемой свободной школе или в казённом лицее? Кому может пригодиться в жизни то, чему нас учат в школах? Конечно, директор лицея сделал Пьеру замечание…
— Вы же понимаете, господин директор, — ответил Пьер, — сам я либерал и останусь либералом при всех обстоятельствах… Но у матери свои взгляды… И своей терпимостью к ним я подаю хороший пример некоторым реакционерам.
— Да, да, возможно…
Но в Париж его всё-таки не назначали.
Пьера Меркадье перевели в большой мрачный город с узкими улицами и угрюмыми домами, город, не имеющий своего лица, город, где выделывают вафли и сложные станки для заводов и где у людей, как у всех жителей восточной Франции, на сердце камнем лежала никогда не забываемая угроза вражеского нашествия; там он обучал в лицее сыновей судейских чиновников, напористых промышленников и мелких трусливых рантье, сообщал им о преклонении Вольтера перед шведским королём и об усилиях Неккера спасти финансовое положение разорённого французского королевства. В этом городе маленький Паскаль рано утром выходил из дверей старинного и красивого, но обветшалого дворянского особняка, где его родители сняли себе квартиру; под монументальной лестницей стоял рядом с чьей-то детской колясочкой его велосипед; Паскаль отпирал цепочку и, придерживая велосипед за седло, катил его к выходу по каменному полу из чёрных и белых плиток. Книжки, привязанные сзади, были стянуты ремнями и завёрнуты в синюю скатёрку с красными цветочками для того, чтобы брюки не очень протирались о них. Ехать ему приходилось через весь город, так как он учился в коллеже святого Эльма, — со стороны Полетты это было уступкой, ибо школа не была поповской в строгом смысле слова: священник там был только один — он преподавал в старших классах катехизис и правила выработки характера.
Коллеж святого Эльма помещался на тихой улице в частном особняке, утратившем пышный облик богатого буржуазного дома. Облупившиеся, оштукатуренные стены, щербатые карнизы, по углам дома — большие чугунные вазы, где уныло застаивалась дождевая вода, — всё это ничего не говорило о прежних владельцах особняка; вероятно, им не повезло в торговле вафлями. Только огромная веранда и парадный подъезд, красивые решётчатые ворота, теперь навсегда запертые для экипажей, свидетельствовали о несбывшихся надеждах на широкую жизнь с роскошными колясками и лошадьми, и на это же указывали просторные конюшни, превращённые коллежем в лаборатории, где старшеклассники делали опыты по химии, и в гимнастические залы. Весь этот трёхэтажный дом с высоким фундаментом принял однообразный и скучный облик учебного заведения, кроме флигелька, где ютился господин Легро, директор коллежа со всей своей семьёй, да ещё один из классных наставников. Господин Легро был низенький человек с хитрыми глазами и окладистой чёрной бородой с сильной проседью, — из-за этой бороды он казался ещё более приземистым и посему взбивал надо лбом хохол для придания себе роста; он носил долгополый чёрный сюртук, из-под которого выглядывали помятые брюки в чёрную и серую полоску, пристежные манжеты, постоянно вылезавшие из рукавов, крахмальный воротничок с отогнутыми уголками и широкий чёрный галстук.