— Ну, конечно… — И Паскаль пустился в импровизацию. Он вспомнил, как про одну женщину говорили, что у неё под сердцем ребёнок. — После совокупления женщина становится беременной… она носит эмбрион, иначе говоря зародыш, под сердцем. — И Паскаль ударил себя кулаком в грудь; велосипед чуть не свалился на мостовую.
— Прекрасно. А дальше что?
— Дальше? Дальше… Ребёнок, разумеется, выходит наружу…
— Откуда выходит?
— Из складки, разумеется.
— Из складки?
Однажды Паскаль видел, как раздевалась госпожа д’Амберьо, и заметил у неё ниже груди, над животом, поперечную складку. И теперь он мгновенно сообразил, что ребёнок должен появляться на свет именно из-под этой складки.
— Ошибаешься! — наставительно сказал Леве.
Как так? Откуда же тогда? Не будучи хорошо осведомлённым, Паскаль не решился вступить в спор. Но поскольку Леве… А что сам-то Леве знает?
Леве принимает важный вид. Щелчком задирает кверху козырёк фуражки и молчит. Приходится его упрашивать. Он ведь на год старше Паскаля и, так сказать, отвечает за него. Как-то неудобно… Можно ли?..
— Послушай, — говорит Паскаль, — ты прямо зануда… По-твоему, значит, лучше, чтобы я стал читать плохие книжки?..
Довод убедительный. Леве, наконец, решается.
— Я, понимаешь, в прошлом году узнал… от одного человека… А он всё это хорошо знает…
— Кто такой?
— Нет, я дал слово не говорить. А то ему придётся отвечать за то, что он мне объяснил… Да это совсем и не важно, кто сказал… Но если узнают в школе… Понимаешь? Мы-то с тобой люди разумные… А другие ребята, как узнают, пожалуй, все заинтересуются… Знаешь, какие будут последствия?..
Паскалю было наплевать на последствия, он желал знать…
— Ну говори, говори скорей!..
— Хорошо, я всё тебе скажу. Только поклянись самой страшной клятвой, что никому никогда не передашь.
— Клянусь самой страшной клятвой.
— Ладно. Верю тебе. Ну так вот…
И Леве, опасливо поглядев вокруг, понизил голос. На улице почти никого не было. Только какая-то молодая женщина шла им навстречу. Она была ещё довольно далеко.
Погода стояла прекрасная, мягкая; сквозь деревья больничного сада светило солнце. Слышен был далёкий шум с какой-то стройки — стучали молотками о камень.
— Это очень просто. Очень легко, — сказал Леве. — Всякий это может сделать. Совсем легко. Всякий может.
— Ты уверен?
— Спрашиваешь? Вот так и получаются дети. А потом женщины их носят в животе, а вовсе не в груди, как ты воображаешь.
— Так мне говорили…
— Глупости тебе говорили. Я думаю, нам нарочно врут, чтобы мы ни о чём не догадывались.
Паскалю кое-что оставалось непонятным. А главное, было противно. Голова у него заработала, и, сам того не замечая, он громко произнёс:
— Вот гадость! Неужели так делают детей? Нет, это уж просто гадость!
Молодая женщина, проходя мимо них, круто обернулась и с удивлением посмотрела на двух мальчиков с сумками, кативших за руль велосипеды. Затем она пошла своей дорогой. Леве немного покраснел.
Дома Паскаль с какой-то брезгливостью окинул взглядом своих родных. Он плохо слышал разговор, который шёл за столом. Между госпожой д’Амберьо и её зятем произошла стычка из-за капитана Дрейфуса. Странно, когда речь заходит о Дрейфусе, папе сразу изменяет обычная его сдержанность.
— Во-первых, — сказала мама, — его разжаловали, твоего капитана. Так что он больше не капитан…
— Капитан или не капитан, а бьюсь об заклад, что дело снова будет пересматриваться.
— Дорогой зять, не понимаю, откуда у вас такой истерический интерес к еврею. К этому изменнику…
— Он еврей — это верно, но не изменник, это ваша выдумка. И потом, как вы смеете говорить, что я истеричен.
Борода у папы тряслась.
— Перестань, друг мой, — сказала Полетта. — Неужели ты будешь оскорблять маму?
— Она сама начала… Я никогда не завожу разговоров о политике!
— Ах, оставь, Полетта, оставь. Ведь не все умеют держать себя прилично…
У Паскаля же только одна мысль: поскорее бы выйти из-за стола.
— Погоди, Паскаль! Куда ты? А сладкое?
Когда же, наконец, можно улизнуть, Паскаль стремглав мчится в свою комнату, забирается на стул, стоящий у камина, и спускает с себя штаны.
XIV
— Ну-с, теперь послушаем вас, — сказал Мейер, с сожалением опуская крышку рояля. Избежать этого чтения не было никакой возможности. Меркадье уже три раза говорил о нём. Он хотел испробовать на учителе математики Мейере, какое впечатление производит его предисловие к очерку о Джоне Ло, написанное в беллетристической манере, — оно его несколько беспокоило. Итак, Пьер сел поближе к лампе, кашлянул, внимательно оглядел свои ногти, как будто они интересовали его больше, чем рукопись, и принялся читать — очень сухо и монотонно. Мейер никогда ещё не слышал, чтобы он говорил таким деревянным голосом.