Я поставил своей целью познакомить читателей с жизнью гениального зачинателя беспорядка Джона Ло, придумавшего бумажные деньги, то есть совершившего поступок, который в иерархии человеческих преступлений и безумств приобрёл несравненно большее значение, чем поджог Александрийской библиотеки».
В жёлтой с чёрным гостиной наступило молчание. Мейер честно старался следить за развитием мысли автора. И не мог сосредоточиться. Секунды рассеянности, как искры, рассекали однообразное, монотонное чтение. В том, что он слышал, образовались провалы. По правде сказать, Мейер слышал достаточно для того, чтобы составить себе общее представление о прочитанном ему предисловии. Но как человек чрезвычайно щепетильный, он стыдился своей невнимательности. Он не мог позволить себе дерзости высказать суждение, не являющееся с начала до конца обоснованным. Поэтому он молчал:
— Ну как? — спросил Меркадье. — Что вы скажете?
— Да не знаю, право, — ответил Мейер. — По-моему, очень уж это пессимистично. Неужели вы так уверены, что наша жизнь не имеет никакого смысла и ничему не служит наше краткое пребывание на земле?
У губ Пьера легла складочка.
— Ну ладно, — сказал он. — Лучше сыграйте-ка мне, Мейер, рапсодию Листа… В этом вы всё-таки кое-что понимаете…
XV
Паскаль никак не мог уразуметь, почему его крёстный, хотя у него есть и замок, и фермы, и земля, оказался вдруг бедным. Однако он отражённо испытал это на себе в тот год, когда на лето в Сентвиль приехали дачники из Лиона, которым старый дворянин сдал второй этаж и гостиные нижнего этажа — лучшие комнаты, где царили воспоминания об Анне-Марии де Сентвиль, альпинистке времён Реставрации. Везде пооткрывали ставни, все парадные покои были залиты солнечным светом, но там сновали чужие люди, — в этом было что-то кощунственное. Разумеется, шкафы и столы были заперты на ключ, альбом, переплетённый в тёмно-красный бархат, — память о походе двоюродной бабки на ледники, унесли в маленькую квартирку, устроенную в башне, но всё-таки Сентвиль превратился в гостиницу. Самому господину де Сентвилю, видимо, было неловко перед внучатым племянником. Он пробормотал нечто невнятное — вот, дескать, пришлось ему на старости лет открыть постоялый двор, выколачивать из своего старого сарая деньги.
— А не хочешь ли ты принять ванну?
Предложение, на сей раз, исходило не из англомании господина де Сентвиля.
Приятно, конечно, принять ванну после ночи, проведённой в вагоне, и трёхчасового путешествия от станции по пыльной дороге, по которой лошадь тащилась шажком, с трудом одолевая бесконечный подъём в гору, — но любезность крёстного объяснялась отчасти и ассоциацией идей. Дачники, хотя ванная комната не входит в их временные владения, постоянно просят разрешения воспользоваться ванной. А так как она находится рядом со спальней господина де Сентвиля, он вынужден удаляться; он теперь совсем не чувствует себя дома.
Вот и сейчас слышно, как внизу хлюпает насос.
— Ах так, — сказал господин де Сентвиль, — дачники хотят помыться… В таком случае тебе лучше немного подождать, мой мальчик!
И, поджав губы, старик рассеянно потрепал по щёчке Жанну, которая вся взмокла в шерстяном пальтишке из шотландки в зелёную и серую клетку с оранжевой ниточкой.
Но подлинная драма происходила не из-за ванной, а из-за раздела кухни между прислугой дачников и старухой Мартой — кухаркой господина де Сентвиля. Там уж никакого притворства, кровоточащая рана. В сводчатом подвале, служившем некогда кордегардией, откуда выход был прямо в ров, окружавший замок, падение старинного дворянского рода воплощалось в образе страдающей крестьянки, которая, проклиная новые времена, прятала от захватчиков соль и боялась оставить незапертой муку.
Паскаль, однако, хорошо знал, что небольшая сумма, которую его родители давали крёстному за то, что дети проводили лето в Сентвиле, была для старика помещика подмогой. Дома родители говорили об этом за столом, но никогда Паскаль не видел тут связи с кажущейся скупостью крёстного и не думал, что тот обнищал. Теперь жизнь в Сентвиле была для него отравлена. Подумаешь, как тут будет весело, когда эти люди целое лето будут торчать перед глазами. Тем более что они распространились повсюду. В субботу являлся муж, а иногда из Лиона приезжали гости. В будни оставалась в замке дама с дочкой и с другой девочкой, подругой дочки, и, разумеется, оставалась «вся челядь», как говорила Марта. Две прислуги, не угодно ли! Кухарка и горничная. И уж зелье же эта горничная! Нос задирает! Словом, дачники расположились со всеми удобствами и ни в чём себя не стесняли. Никакого такта! Чем бы держаться скромно, стараться, чтоб о них позабыли, простили их вторжение, они вытаскивали шезлонги, вытягивались у всех на виду перед крыльцом или на террасе. На каждом шагу наталкиваешься на них.