— Всё в жизни — вопрос ответственности, мосье Меркадье. …Вот, скажем, вы затеваете какое-нибудь дело. Начать легко. А как дальше его вести? Вот в чём загвоздка… Вы думали так: почему не попробовать? Взвесили все «за» и «против». Решили: может пойти удачно. А смотришь, всё расклеилось, развалилось, с каждым днём хуже… Надо научиться всяким штукам, какие тебе и в голову никогда не приходили. Сначала-то план был на бумаге. А тут не угодно ли, пожалуйте бриться. Вся жизнь переменилась. Заметишь это, перепугаешься, рад бы всё бросить, пойти на попятный. Не тут-то было! Ты уже поставил свою подпись. Взял на себя ответственность. Жалеть, конечно, не жалеешь, но всё-таки… Разные мысли в голову лезут. А это совсем лишнее — чтобы всякие мысли в голову лезли. Для желудка вредно. Особенно после завтрака…
Что, собственно, имел в виду этот вульгарный коротышка, когда бормотал всё это, пожёвывая щепочку, которую заострил в качестве зубочистки? Все его рассуждения были самыми избитыми общими местами и, на взгляд Пьера, так подходили к браку, к его собственному браку с Полеттой, что он сказал, бросив в траву недокуренную сигарету.
— Вот если бы детей не было…
Пейерон удивлённо посмотрел на него. Они, оказывается, и впрямь перешли к откровенностям. Но ведь Пейерон хотел сказать не то, не совсем то. Разумеется, мысли его относились и к браку, но прежде всего это была философия деловых начинаний. Меркадье, конечно, не мог этого угадать и почувствовать, — ведь он был преподавателем истории и на бирже играл как любитель и дилетант. Разве он мог понять тревоги, от которых хозяин фабрики страдает бессонницей? Лионец сощурил глаза, и перед мысленным взором его в знойном мареве воздушным облачком мелькнуло неземное видение.
— Когда я в первый раз увидел Бланш, мне и в голову не пришло, что когда-нибудь она будет моей женой. Куда там! Ведь я был рабочим на фабрике её отца, — у него фабрика в пригороде Лиона… Я зарабатывал пять франков в день, потом мне положили шесть франков. А они там важные господа, собственное имение, дома, лошади. По вечерам окна у них так и горят огнями. А я жил в меблирашках. Номер — грусть одна: темно, черно, грязно… Тут же, у хозяйки, и столовался… Рос я сиротой. Остался без отца, без матери, — не старше нашей дочки тогда был… Батрачил на фермах, на виноградниках работал. Одним словом, тянул лямку. В конце концов на фабрику нанялся. Бывало, и взглянуть не смеешь на хозяйскую дочку, на барышню Бланш… Я её даже и за женщину не считал… очень уж далёк был от мысли… Каким же всё-таки можно быть дураком!.. Рабочий ведь тоже мужчина, не хуже других, верно?
Было так жарко, что в воздухе парила дымка. На опушке парка летали крупные оранжевые бабочки. В просвете аллеи видна была круглая башня замка, увенчанная шиферной островерхой кровлей. Неряшливо одетый фабрикант, предавшийся воспоминаниям о начале своей карьеры, совсем не подходил к этому аристократическому уголку, но Пьера он нисколько не шокировал: «В сущности, люди, — думал Пьер, — только с виду очень различны, а на самом деле это чепуха; у всех одно и то же».
— Отец у Бланш был очень порядочный человек, только слабохарактерный… Фабрика ему по наследству досталась — от тестя. Тесть-то сам её основал… Ну и наш хозяин всё-таки справлялся. К рабочим тоже неплохо относился. Ничего не скажешь. Мы его любили. Но, понятно, утечка была. Это, знаете ли, неизбежно. Тут уж ничего не поделаешь. Разве что хозяин сам приглядывает. А он на свою беду не обзавёлся помощником. Рассчитывал на сына… А сынок-то и подвёл. Ну вот, так я мало-помалу и приобрёл вес на фабрике…
Тишина была насыщена стрекотанием кузнечиков и образами деятельных и добродетельных героев детских книг, которые когда-то дарили Пьеру. Повествование Пейерона напоминало ему рассказ о первых шагах банкира Лаффита и другие нравоучительные истории. Но умение подняться в верхи общества не было идеалом Пьера. И сейчас ему даже пришла мысль, что его симпатии, чисто платонические, на стороне деклассированных — тех, кто опускается, а не поднимается… Он сказал — просто для того чтобы сказать что-нибудь:
— А как подумаешь, странно получается… перемены эти в жизни… Одни поднимаются, другие идут книзу… И ведь это не так, как на лестнице, — люди не встречаются друг с другом…
— Виноват, что вы сказали?
— Да так, ничего. Я вот что думаю: уж очень мы просто представляем себе устройство общества, — будто оно состоит из отгороженных друг от друга отделений, наглухо отгороженных… И вдруг оказывается, что между ними происходит обмен: одни туда проникают, другие сюда… Нет настоящего разделения классов.