Но постепенно, потихоньку, вслед за бурным отчаянием возникло и разрослось иное чувство, черпавшее в самом отчаянии свою силу. Появилось нечто вроде умиления своей скорбью, и сладким становилось страдание. Я не хочу сказать, что несчастье, случившееся с Полеттой, придало ей весу в собственных глазах, сказать это было бы несправедливо, но так уж получилось, хотя она и переживала душевные муки и ей было почти так же больно, как в те дни, когда она потеряла ребёнка, и так же, как в монастырском пансионе, когда, случалось, её обижали.
Во время трагического и нелепого завершения этого именинного обеда с участием притихших детей, графа, плохо скрывавшего своё жестокое беспокойство, и деспотической матери, перемежавшей презрительные советы дочери с причитаниями и новыми вспышками лютой злобы, Полетта сидела в печальной, тяжкой задумчивости, не задавая себе того вопроса, который возник у неё позднее.
Почему всё вышло так мерзко? У Пьера завелась любовница? Ну и что ж? Но, странное дело, сколько ни говори себе: «Ну и что ж?» — боль не проходит, грызёт, терзает. Унижение? Ну да. Это, пожалуй, хуже всего… Полетте хотелось верить, что страшнее всего для неё унижение. А если тут есть что-то ещё другое? Вся её жизнь зиждилась на Пьере, на безрассудном, беспричинном доверии к нему. Ей ещё не приходила гордая мысль: «Я-то ему не изменяю!» Об этом она подумает завтра. В первый вечер самое ужасное было не в этом. Полетту отгораживала от действительности куча анекдотов о супружеских изменах, прочитанных романов, исторических примеров адюльтера. Да ещё избитые мнения, общепринятые взгляды, обычай издеваться над супружеской неверностью… Она не понимала, что Пьер для неё совсем чужой человек, не знала, что ей, в сущности, не от чего страдать. И вот она страдала.
Что за чёрт! Как трудно, в самом деле, всё это представить себе… Что и как произошло? Пьер и Бланш!.. Полетте всё не удавалось соединить два эти образа. Перед лицом нежданной семейной катастрофы она совсем растерялась, как будто не прожила почти пятнадцать лет замужем, не родила троих детей. Она жила поражённая слепотой, как иные матери, которые так и не замечают, что их сыновья уже давно взрослые люди.
В окно видны были мелькавшие на террасе под деревьями золотые точки папирос; слышался смех госпожи Пейерон и смутный гул голосов. Пьер всё не возвращался. Застрял там. Ну и пусть, так даже лучше. Полетте стало страшно: он вернётся и надо будет объясняться, что-то говорить; ей хотелось увильнуть от решения — как вести себя с мужем. Боже мой, до чего всё это трудно и запутанно! И Полетта хрустела пальцами, ходила по комнате, занималась какими-то пустяками. Взяла даже рубашку Пьера и заново перешила все пуговицы на ней. Потом страшно рассердилась на себя и оторвала пуговицы. Пьер! Ох, сейчас он вернётся, и она должна будет всю ночь провести с ним в запертой спальне, в одной постели.
Ночь была жаркая, душная, не приносившая облегчения, как слёзы Полетты. В такие ночи летучие мыши низко проносятся над землёй, и, возможно, летучая мышь, метавшаяся над террасой, вцепилась в волосы той воровки, — там послышался испуганный женский крик. Ночь была мучительная, бессонная, полная неотвязных дум и немолчного жужжания насекомых.
Полетта вспомнила о матери. Думала о ней с неистовой злобой, с горьким упрёком в сердце. Зачем старухе понадобилось приехать сюда и нарушить душевный покой дочери? Зачем она своими россказнями не даёт дочери жить? Ведь сама Полетта ничего такого не замечала. Ах, если б можно было и дальше ничего не замечать!.. Откуда вы знаете, может быть, ей уже давно всё было известно, но она сама себя обманывала, она не желала страдать.
И в ту минуту, когда она с особой яростью ненавидела мать, отворилась дверь, и на пороге появилась со свечой в руке госпожа д’Амберьо, в ночной сорочке и сиреневом капоте, в венце накрученных на голове папильоток. Она пришла узнать, что тут делается. Не может ли она чем-нибудь помочь дочери. Нет, не может, ничем не может она помочь! Полетта даже топнула ногой.
— Оставь меня! Оставь! Я могу мучиться и без тебя, без твоей указки, хоть раз в жизни, хоть один-единственный раз.
— Полетта, детка моя, нехорошо так говорить. Ты несправедлива к своей матери.
— Несправедлива? Ещё бы! Ты опять пришла меня мучить, заставлять меня думать об этой мерзости, тыкать меня в неё носом. Разве ты не могла промолчать? Не могла утаить эту гадость. Вот какая заботливая мать! Ах мама, мама!