Ей нравилась только пустая болтовня, сплетни, светская суета, внешний этикет, мишурный блеск. Она не принадлежала к числу женщин, способных закружиться в вихре света. Благодарение богу, она была женщиной порядочной, в обществе с одинаковым удовольствием беседовала и с пожилыми дамами и с молодыми людьми. Она считала, что всякий труд унизителен для женщины и насмехалась над «синими чулками», которые пишут книги или чему-нибудь серьёзно учатся. Конечно, можно немножко рисовать, но не чересчур усердствовать, можно, при случае, спеть романс, но и только. Сама она не обладала никакими талантами и гордилась этим. Иметь талант — это мужское дело. Это неженственно.
Разумеется, она была набожна, но не слишком. Она любила послушать вольные шуточки, хотя толком их не понимала. В общем, для тех, кто мало её знал, она была за столом очаровательной сотрапезницей, весёлой хохотуньей.
Полетта постоянно хвасталась своей безупречной супружеской верностью. Между тем у неё не было недостатка в поклонниках, которых привлекали её красивые глаза и сверкающие зубки. Но даже муж, который по своему ревнивому характеру вначале сомневался в этой верности, со временем почувствовал в ней нечто ужасное, так сказать, искусственное. Верность эта стала для Полетты своего рода стратегической позицией, занимая которую, она могла господствовать над своим мужем, неустойчивым сангвиником, — ведь Пьер прекрасно знал, что сам он не раз её обманывал, заводил мимолётные, случайные связи, и даже слегка укорял себя за это.
И всё же, когда Полетта устраивала сцену из-за купленного мужем рисунка или эскиза, Пьер возмущался. Она говорила ему:
— Ох, уж эта живопись! Сколько она нам зла причинила!
Он отвечал:
— Оставь меня в покое с твоим Блезом!
Пьер никогда не видел ушедшего из дома брата Полетты.
Полетте было чуждо всё, что любил её муж; она смеялась над его картинами, издевалась над его книгами. Он умел читать по-английски, но говорить не умел; это служило поводом для постоянной пикировки, для глупых шуточек Полетты, которые она, однако, считала очень остроумными. Когда-то Пьер любил её смех, а теперь возненавидел его. Он раздражённо пожимал плечами, когда с другого конца дома через все комнаты доносились хрустальные переливы этого звонкого, но такого дурацкого смеха, что ему хотелось схватить со стола фарфоровую чашку и запустить ею в стену.
И вот Пьер замкнулся в себе. Своих детей он никогда не любил всем сердцем, потому что прижил их с Полеттой. Он искал отрады в научной работе, преподавал в лицее, общался с пожилыми людьми и с местной интеллигенцией. Выписывал из Парижа книги, и, завидев жёлтую обложку, Полетта негодовала: «Фу, ещё одна мерзкая книжонка!» Вспышки гнева бывали у него очень редко и притом из-за пустяков: из-за пересоленного супа или из-за неуместного и дерзкого отзыва Полетты о ком-нибудь из приятелей Пьера.
Он был образцовый муж. В учительской работе, в чиновничьей службе он искал убежища и от жизни и от жены. Как и многие из его предков, он создан был для боевой жизни, а между тем отказался от всякой борьбы, избрал себе профессию, обеспечивающую ему спокойствие в настоящем и в будущем, — тихое, мирное и серенькое существование, которому не угрожали никакие серьёзные опасности, кроме совершенно немыслимых катастроф, например, развала государства или землетрясения. Как знать, может быть, жена любила или хотя бы уважала его, будь он таким же, как его родичи Меркадье, которые в начале XIX века начали играть весьма видную роль в государстве, придя на смену господам де Сентвилям и д’Амберьо, чья кровь текла в жилах Полетты.
Расчёты Пьера не оправдались. В нём всё нарастало чувство неудовлетворённости, хотя сам он по-настоящему этого и не сознавал. Он надеялся, что при помощи скромной философской мудрости, своего рода духовного самоограничения, всегда можно найти окольную тропку, в стороне от жизни, оправдать себя в собственных глазах и избежать мучительных проблем. Он применял это правило в своей семье, применял его и в политике. Казённая служба даёт ему кров и пищу, верно? Управлять государством — не его дело, для этого найдутся другие. Сам он только пробегал газеты, не желая казаться дурачком в глазах своих коллег. Если речь заходила о политике, Пьер всегда старался перевести разговор на другую тему.
Газеты он читал кое-как, зато с жадностью набрасывался на французские и иностранные журналы по вопросам истории. Во-первых, это было нужно ему как учителю истории, а во-вторых, он находил там и проблемы политики, но уже остывшие, охлаждённые, пригодные для строго научного исследования. Пьер не высказывался о своих современниках, но не имел никаких оснований воздерживаться от суждений о Талейране.