Стерлинг. Стерлинг стоял здесь, в доме Поппи, в её спальне, его пиджак был небрежно брошен на кровать, а галстук ослаблен.
И Поппи тоже была там, по-прежнему в том платье мятного цвета, но без обуви и с раскрасневшимися щеками.
Стерлинг и Поппи.
Стерлинг и Поппи вместе, и теперь он держал Поппи в своих объятиях, его лицо склонилось к её лицу, а её руки упирались ему в грудь.
«Оттолкни его, — внутри меня умолял отчаянный голос. — Оттолкни же его».
На мгновение я подумал, что Поппи так и сделает, поскольку она отклонилась в сторону и сделала шаг назад. Но потом нечто промелькнуло на её лице — решительность, возможно, или смирение — я не мог сказать точно, потому что затылок его идеально ухоженной головы заслонил мне взор.
И он поцеловал её. Стерлинг поцеловал её, и Поппи позволила ему. Она не только позволила, но и поцеловала его в ответ, раскрывая эти сладкие алые губы. Я был словно Иона (прим.: древнейший из еврейских пророков, писание которого дошло до нашего времени. И он же был единственным ветхозаветным пророком, который «попытался убежать от Бога»), которого поглотил кит, я был Ионой после того, как червь подточил корень растения, кое скрывало его в тени…
Нет, я был Иовом (прим.: в иудаистических и христианских преданиях страдающий праведник, испытываемый сатаной с дозволения Господа; главный персонаж ветхозаветной книги Иова), Иовом после потери всего и всех, и для меня не осталось больше ничего, потому что теперь её ладонь скользнула на его шею. Поппи выдохнула ему в рот, а Стерлинг усмехнулся победным смешком, вжимая её в стену позади них.
Я мог ощутить вкус пепла во рту.
Цветы, должно быть, выпали из моей руки, поскольку на обратном пути к пасторскому дому у меня их уже не было, и я не знал, упали ли они в доме, или в саду, или на пути через парк. Не знал, потому что не мог вспомнить ни единой грёбаной детали о том, как добрался домой: шумел ли я, покидая её дом, заметили ли они меня, на самом ли деле хлестала кровь из моей груди или же я лишь ощущал себя так.
Я действительно помнил только то, что снова начался дождь, затяжной проливной дождь, октябрьский дождь, и у меня получилось осознать это исключительно потому, что я был мокрым и продрогшим, когда пришёл в себя, замерев в оцепенении в моей тусклой кухне.
Мне следовало быть в ярости в ту минуту. Я должен был быть опустошён. Я читал романы, видел фильмы, и это был тот момент, когда камера увеличила бы изображение моего измученного лица, где месяцы горя поместились бы в двухминутную подборку. Но я не чувствовал ничего. Абсолютно ничего, за исключением сырости и холода.
***
Передо мной простиралось шоссе.
Я не был точно уверен, какая совокупность решений привела меня к этому, за исключением усилившейся бури и сильного грома, из-за чего всё на моей кухне внезапно напомнило мне те ощущения, что я испытал в родительском гараже, который стал моим первым и единственным местом, где моя жизнь рассыпалась в прах.
Я злился на Бога, когда умерла Лиззи, но не сердился на Него сейчас — я был опустошён и одинок, потому что от всего отказался: от своих обетов, от своего призвания, от своей миссии во имя сестры — всё это было вознаграждено самым подлым предательством, и знаете что? Я заслужил. Если это было наказанием, то я его заслужил. Я заслужил каждую унцию этой чистой боли, заслужил всеми украденными мгновениями пронзительного, сладкого удовольствия…
Так вот как себя чувствовал Адам? Изгнанный из сада на холодную, каменистую почву безразличного мира, и всё из-за того, что не смог до последнего сопротивляться Еве?
Я отправился в Канзас-Сити и, оказавшись там, колесил в течение нескольких часов. Следовал в никуда, смотрел в никуда. Я чувствовал всю тяжесть измены Поппи, всё нелёгкое бремя предательства моих обетов и — хуже всего — ощущал конец чего-то, что значило для меня всё, даже если и продлилось краткий миг.
Я не взял с собой телефон и не мог вспомнить, намеренно сделал это или нет, решил ли поменять молчание на её условиях на молчание на моих условиях, потому что в глубине души знал, что Поппи не позвонила бы мне и не послала бы сообщение. Она никогда не делала этого, когда мы ссорились, и также я понимал, что стану ещё более несчастным из-за постоянных проверок и разочарования, когда на экране не будет ничего, кроме времени.
Когда в полночь я постучал в двери Джордана, он открыл их мне и неустанному дождю и не оттолкнул меня, как это случилось в последний раз. Он одарил меня долгим взглядом — пронзительным, но не суровым — и затем кивнул: