«Должен ли я покинуть духовенство и надеяться, что Поппи примет меня обратно? Попытаться ли мне найти её? Поговорить с ней? И будет ли для Церкви лучше, если я останусь? Церковь важнее Поппи?»
Ответа не последовало. Были лишь отдалённый гул городского движения на улице и угрюмый свет, тускло мерцающий на деревянной скамье.
«Я сейчас даже дуновения не получу? Даже сейчас? За всё время именно сейчас я не получу ничего?»
Я прекрасно знал, что был нетерпелив, но меня это не заботило. Даже Иаков (прим.: герой Пятикнижия, третий из библейских патриархов, младший из сыновей-близнецов патриарха Исаака и Ревекки, родившей после двадцатилетнего бесплодного брака. Отец 12 сыновей, родоначальников колен Израилевых. Почитается во всех авраамических религиях: в иудаизме, христианстве и исламе) должен был бороться за Божье благословение, поэтому, если мне придётся биться ради того, чтобы получить своё, я это сделаю.
Вот только я устал. И был опустошён. Я не мог продолжать ныть, даже если бы и хотел, так что вместо этого мои мысли блуждали, а молитвы становились бесцельными — даже без слов — пока я просто осознавал, где в итоге оказался. Здесь, в церкви, которая не была моей, одинокий и уязвлённый. Своими действиями я навлёк неприятности на мой приход и предал доверие епископа и прихожан — поступок, который я изо всех сил пытался не совершить с тех пор, как стал священником.
Я потерпел неудачу.
Я потерпел неудачу как пастор, как человек и как друг.
Пялясь на каменный пол, я медленно моргал в тишине. Остаться ли мне? Будет ли лучшим искуплением то, что я останусь священником? Будет ли так лучше для Церкви? Для моей души? Уйти сейчас — не на моих условиях — было похоже на дерзкую ненависть к самому себе, на поступок в стиле «я всё испортил, так что уволюсь», и какое бы решение я ни принял касательно будущего, оно должно прийти откуда угодно, но не от подобных эмоций.
Оно должно прийти от Бога.
К сожалению, сегодня у Него не было настроения для разговоров.
Возможно, настоящий вопрос состоял в том, смогу ли я представить свою дальнейшую жизнь без духовенства и Поппи? Я решил уйти из-за моей любви к ней, но как только сделал это, то почувствовал, как передо мной проносятся всевозможные сценарии моего будущего: вдохновляющего, будоражащего, воодушевляющего. Было так много способов, позволяющих мне служить Господу, а что, если всё к этому и вело? Не к тому, что мы с Поппи будем вместе, а к тому, что меня вытолкнут из комфортного пузыря, который я для себя создал? Пузыря, где я мог бы сделать так много и где всегда находил бы причину работать больше и лучше; пузыря, где было легко развивать чувство покоя и умиротворения во имя смиренного служения.
Существовало так много всего, что я хотел сделать, когда был моложе — то, что совершила Поппи, например, длительные миссионерские поездки — но это стало невозможным, как только я получил свой приход. Однако, будь я свободен, мог бы бороться с голодом в Эфиопии, или провести лето, преподавая английский язык в Беларуси, или копать колодцы в Кении. Я мог бы отправиться куда угодно когда угодно.
С кем угодно.
Ну, не с кем угодно. Закрыв глаза, я представлял пыльные равнины народности покот (прим.: народ из культурно-языковой группы нилотов, живут на территории западной Кении на границе с Угандой) или леса Беларуси и терялся в безмолвных фантазиях о будущем, потому что лишь одного человека я рисовал рядом с собой. Кое-кого невысокого и худенького, с тёмными волосами и красными губами. Её, приносящую вместе со мной воду, а возможно, новые тетради для детей, или, вероятно, перед моими глазами были её солнечные очки, пока мы, переплетя пальцы, шли на собрание общины. Или она лежала бы надо мной в гамаке, откуда я мог разглядеть на её коже следы в форме ромбиков, которые оставили нити гамака, а может, мы бы разделили холодную, неотапливаемую общую спальню, свернувшись на нашей жёсткой постели подобно двойным кавычкам.
Но где бы ни оказались, мы бы помогали людям. Адресно, физически, иногда лично — тем же образом, как помогал людям Иисус. Исцелять больного его руками, излечивать слепоту землёй и слюной. Делать его руки грязными, а сандалии пыльными. Это было одним из реальных различий между Иисусом и фарисеями (прим.: религиозно-общественное течение в Иудее в эпоху Второго Храма, одна из трёх древнееврейских философских школ, возникших в эпоху расцвета Маккавеев (II в. до н. э.), хотя возникновение фарисейского учения может быть отнесено к времени Ездры. Учение фарисеев лежит в основе Галахи и современного ортодоксального иудаизма), не так ли? Один вышел с народом, тогда как другие оставались внутри, споря над пожелтевшими свитками, пока безразличная империя жестоко обходилась с их людьми.