— Он ведь полезет в болото, — сказал я с внезапным озарением, — этот идиот. Это… что оно там… засело в угодьях старикашки Ивверта. С них все началось, сборщики его не зря первыми пропадать стали. Черт, три мили топать как минимум… Только не говори, что полезешь за ним.
Нэйш чуть приоткрыл глаза.
— Мантикоры корявые — да я знаю, что ты полезешь! Просто не говори. Побереги мои седины. Дальше что — попытаешься разобраться на месте и прикончить тварь?
Немое согласие можно выражать, даже вообще ничего не делая.
— Мы же до сих пор не знаем количество смертей. Вдруг там стая?
Очевидно же, что Нэйш к таким вещам просто не прислушивается.
— Хотя я допускаю, что ты… ткнешь там в нужные точки. Как в «Семи рыбках». Кстати, что это было сегодня, какой-то особый стиль? Интересно бы знать, где такому учат — не поделишься?
Ответом был короткий взгляд, который отлично читался и при лунном свете. «С тобой? Чем-то делиться? Хорошая шутка, Лайл».
«Боженьки, — вздохнул внутренний голос, — Гроски, да почему ты ещё пытаешься? Даже местным дебоширам уже ясно, что от него надо держаться подальше! Брось это дело, заткнись — и всё тут, не обязательно располагать в свою пользу всех вокруг».
А вир его знает, почему пытаюсь. Может, потому что это то, в чем я хорош. В наведении мостов и внушении симпатии. Может — потому что даже такой вот мостик, односторонний и хлипкий, лучше, чем никакого.
Больше я не заговаривал. Сидел, вспоминал — что приходилось слышать от законников, от гильдейцев, от Лу — насчет боевых искусств. Рукопашный бой в Кайетте не слишком-то ценится — а какой прок, если обычно Дар используют? Затем идут артефакты и оружие. Кулачные бои — для трактиров и ярмарок, удел «пустых элементов». Может, в Гегемонии, на Пустошах, их и практикуют.
Ходят, правда, слухи о всяких-разных орденах, где монахи камни ладонями разбивают и морды ногами бьют.
Вздор. Всплыло как-то в разговоре… не помню даже с кем. Что-то насчёт Скорпионьих Пещер в Крайтосе. И про мальчишку, который «пальчиком только тронул, а мага огня положил!». Что-то то ли о ритуалах, то ли об ордене, то ли секта была… почему — была, а не есть? Где — была?
Призадумался я так, что позабыл следить за окошком. И чуть не прохлопал одурманенного Амеля, а когда глянул на дом — окно было уже нараспашку. Псы во дворе клокотали рычанием — волновались
С калиткой парень возиться не стал: полез через забор. Явно не соображая, что делает. Сорвался. Попытался еще раз, и собаки подняли тревожный, испуганный вой. Снова сорвался. Наконец подтянулся, закинул ногу. Мешком рухнул по ту сторону. Встал, слепо заковылял вперед — хромая, но очень даже живенько.
До полуночи оставалось час или чуть больше, луна ущербным серебристым бочком подмигивала с неба. Парень уходил вперед, не оборачиваясь, мы шли следом — то отставая, когда на тропе его было видно хорошо, то нагоняя — когда луна скрывалась за редкими облачками.
Могли бы взять парнишку под руки — он бы не заметил. Ковылял себе и ковылял — ну, вылитый лунатик. Пошатывался и запинался, а три-четыре раза чувствительно грохнулся. Сразу же поднимался, бормоча — и шел вперед, будто не чувствуя боли.
Шел по прямой к владениям старикашки Ивверта. Между холмами, ныряя в поросли сосняка, проходя мимо нагромождений валунов. Минуя развеселые трактиры, курительные и притоны. Которые что-то притаились там, в отдалении. А на трактах Тильвии ведь сейчас — самое движение, и в тавернах идет игра, и начинаются попойки… так с чего б?
Тишь стояла — жутковатая, нехорошая. Безлюдье — не помню такого в землях Тильвии. Наверное, гуляют и празднуют подальше от чертовых болот, а местные хозяева гостиниц рвут на себе волосы и проклинают Ивверта с этими исчезновениями.
Ограда парка была древняя — каменная, высокая, с фигурными зубцами. Только вот пообвалилась местами. Юный Амель опять полез напролом — в самом низком месте, срываясь, вымазываясь, проползая по камню животом…
Нэйш предпочел пройти двадцать шагов влево и аккуратненько открыть скрипучую калитку. Та, будто в насмешку, была притворена, но не заперта.
В парке чувствовались отзвуки былой хорошей жизни — высаженные причудливыми спиралями кусты, буйно разросшиеся клумбы. А вон там темная громада — фонтан. Давно не течет, зато неподалеку от него проложил путь ручей — умильно гулькает. Шелестит мягкая трава под ногами. Чернеют и серебрятся руины… да это беседка бывшая. В кустах какая-то дрянь, вроде статуи.
А пирожковая луна с неба опускает сияние на землю — и оно разливается не сверху, откуда надо бы, а издалека, из самых глубин парка, где стоят темные, обомшелые деревья. Сияние просачивается оттуда, через мрачные стволы — и манит.
Ручей бежит на этот зов — несется вперед, к светлому, лунному серебру на земле. И мальчишка Амель, девятнадцать лет… поспевает, как может.
И два ковчежника — туда же. Хотя крыса в груди одного ох, и орет-заливается: куда! Не видишь, там ловушка!
Нэйш на ходу потянулся к карману. Достал и натянул маску. Я прилаживал свою и прибавлял шагу: пора было сближаться с мальчиком, а то выдернуть его не успеем.
Под ногами хлюпнуло — началось болото. В которое Амель с непоколебимой уверенностью пошел. Ступая то на травянистые кочки, то на плавающий ствол, то цепляясь за куст. Под ногами были жерди, попадался какой-то хворост. Гать для сборщиков ягод и лотосов. Вернее, дряхлые останки гати. Ноги то и дело уходили по щиколотки, и грязь заливалась в ботинки.
Я прощупывал каждый шаг, сияние манило спереди и слева, а крыса верещала внутри: «Куда ж ты лезешь, скаженный?!» Парнишка теперь был уже в десяти шагах — двигался медленно, хромал и увязал, безжизненно висела рука. Зато было слышно, что он бормочет:
— Иду, конечно, иду уже к тебе… милая… я… нарву тебе букет, да. Мы поцелуемся, будем плавать в сиянии, как тогда. Да, я слышу, конечно, слышу, я уже иду, я совсем рядом…
Нэйш скинул и спрятал маск-плащ — иначе посреди болот его вообще бы не было видно. Если тут бродит кто из местных — владения Ивверта обзаведутся еще легендой. О белом призраке над трясиной.
Первая лилия вынырнула из темной воды — по правую руку. Словно луна отразилась в тине — появилось несколько пузырей, а потом объявилась крупная, в две пяди, корона из лепестков с мягким белесо-серебристым светом. Корона всплыла и замерла, покачиваясь, открыв сердцевину — вторую корону, совсем уже желто-лунную.
Будто тропку собиралась освещать усталому путнику.
Потом начали подниматься из болота другие. Выплывали из трясины, будто приветствовали. Раскрывали ладошки навстречу лунному свету и путнику тоже — и черные стволы начали превращаться в диковинные колонны королевского зала, а болото обернулось дивным вышитым покрывалом. Тут еще бы прекрасную деву, чтобы выплыла из этих волн.
Хотя что это я, к черту поэзию.
Парень идет все медленнее, проваливается все глубже. Под ногами все меньше опоры — то ли гать заканчивается, то ли мы свернули. А лотосы плывут и окружают, и заманивают, и кажется, что сладкий аромат просачивается в кожу, под маску, в глазах начинает плыть, хочется не пойми-чего…
Подпустил холодка с Печати — посвежело. На пробу дал слабый удар холода в сторону лотосов — заморозились тут же, воздух малость очистился. Заработал кивок от Нэйша — понял свою роль, Гроски?
Понял. Если цветочки — источник отравы и галлюцинаций, то кому как не магу холода с этим справляться.
Вопрос только — что выпивало кровь. Неужто эти цветы и такое могут?
Мальчишка наконец остановился — перед целым сгустком вирняка серебристого. Протянул руки, сам не замечая, что погружается в трясину. Непонятно, что он видел, но шептал радостно:
— Да, да, милая, тут. Я тут, я пришел, видишь? Иди ко мне, да, да, поцелуй меня…
Нэйш со своей стороны махнул рукой — стоять, прикрывать. Осторожно балансируя на утопленных стволах и остатках набросанного хвороста, начал приближаться к парню на расстояние рывка. Медленно перетекая с кочки на кочку.