На прииске обозвать, послать друг друга туда, откуда на свет появляются, давно никого не обижало. На все эти выходки никто не обращал внимания. Здесь обращались друг с другом так, что ни один зверь не смирился бы с таким отношением и, с воем набросившись, разнес в клочья обидчика. Не только мужики, а и женщины, свалив все на глушь и заброшенки, забыли о гордости и давно не обращали ни малейшего внимания на оскорбления, мат, похабщину в их присутствии.
Но если кто-то отказался разделить бутылку, отверг угощение, он немедленно считался кровным врагом, не своим мужиком. А — задрыгой, жлобом, лидером. Ему отказывали в понимании. Его переставали уважать и считать за мужика. Его высмеивали открыто, ища повод для драк. Провоцировали на скандалы. И выставляли на посмешище. Поселок считал их отбросами.
Ссылки на болезни не воспринимались. Люди с прииска считали, что любую болезнь, какая бы она ни была, можно вылечить только бутылкой и ничем иным.
Здесь уважали крепких выпивох, кто мог винтом из горла, одним духом, высадить бутылку спирта и, занюхав ее хлебом, потребовать спирта еще. Тут в фаворе были те, кто за вечер мог вылакать спиртного больше других и, не свалившись под стол, добраться домой на своих ногах, не вырубившись по пути. Их считали мужиками. Знакомством, а тем более дружбой с ними хвалились напропалую. Такого было за честь пригласить в компанию. С ними хотели знаться все приисковые. Не удивительно было потому, что Огрызка поселок сразу невзлюбил. — Не пьет? Может, только за свои, а на халяву и ведро выжрет? — не
верили поселковые алкаши.
И, получив от Кузьмы несколько жестких, отказов, начали открыто презирать его.
Не раз, встречаясь в темных закоулках, вызывали его на драку. Получали достойный отпор. Но вскоре забывали. И задирали Кузьму снова. Но уже сворой. Тот не раз раскидывал подвыпившие кодлы. И хотя из таких драк выходил потрепанным, на сближение ни с кем не шел. Никогда, ни к кому не обращался за помощью, ни у кого не одалживал до получки. Обходился своими силами, рассчитывая только на себя, на свои силы.
Это бесило и удивляло поселковую публику. И если бы не Чубчик, которого не просто узнали здесь, а и боялись, Огрызку давно не дали бы жизни на прииске.
Но Сашка не мог находиться рядом с Кузьмой постоянно. И, улучив момент, когда Чубчика не было поблизости, пьянь приставала к Кузьме по поводу и без него.
Может, потому, устав отмахиваться от приисковой перхоти, Огрызок всегда старался остаться незаметным и выбирал самые укромные, самые темные углы. Вот и теперь тихо пил чай, думая о своем, он даже не прислушивался к разговорам за столами. Они не интересовали Кузьму. Он заметил, словно сквозь дрему, вошедшего в столовую Самойлова. Иван даже не оглянулся на Кузьму, они никогда не здоровались. И Огрызок, помня совет Чубчика, решил не замечать стукача.
Кузьма вздохнул, увидев, что за столами остались трое мужиков. Они допивали чай и сбивались «на козла».
Еще минут двадцать и, забрав Катерину из столовой, уведет ее домой. За ночь он отдохнет рядом с нею. А скоро, всего через полгода, они уедут отсюда навсегда.
Кузьма под диктовку Катерины написал об этом письма братьям и сестрам бабы. Теперь они ответов ожидали. Как-то откликнется родня? Обрадуется или отмолчится?
— Нет, они у меня добрые. Все до единого. Конечно, всплакнут, сыскалась я. Небось, думали, что померла. Поди, не знали, как поминать: за здравие иль за упокой? Нынче все съедутся. Ведь мы в тятину избу воротимся. Как она там? Видно, состарилась? Ну да отладим. В ней нам до конца вековать, — мечтала баба, считая дни. Скоро уж месяц минет, как послали письма Ответов на них до сих пор не пришло.
Кузьма уже и ждать устал. Но Катерина не переживала:
— Далеко от Смоленска до Колымы. Даже поезда к нам не добрались. Пока туда дойдут письма, месяц надо. Братья эти письма всем соседям и знакомым покажут, хвастаться станут радостью своей, что жива их сестра, не загинула на Колыме, а даже замуж вышла за хорошего человека, непьющего, работящего и доброго. Значит, не пропащая их Катерина, коль и там, в ссылке, по-людски живет. Других не хуже…
Огрызок улыбался немудрящему бабьему счастью. Как ему не понять ее? Ведь вон какая она!
Вдруг раздался шум. Он глянул и обомлел:
— А ну, давай, давай! Выкладай на стол все, чего в сумку напихала, воровка проклятая! — кричали вокруг Катерины мужики.
— Прошу вас быть понятыми! — громче всех орал Самойлов, вытаскивая из сумки Катерины головки чеснока, лука, кусок мяса.
У поварихи рот открыт — от страха или удивления — не понять.
— Милицию сюда! Живей зовите! Пусть сами увидят, своими глазами. На месте преступленья поймали! За руку! Это сколько витаминов, стерва, украла у рабочего класса?! — громче всех орал Самойлов.
— Мы их выведем на чистую воду! — орали понятые. Девки из кухни смотрели на мужиков, прячась за перегородку. Какая-то решилась, позвала милицию, повинуясь окрику Самойлова.
Кузьму, едва он подскочил, откинули к стене, как пособника. Двери в столовую открыли настежь. На шум толпа сбежалась.
— Не брала я этого! — выла повариха, заламывая руки.
— Из твоей сумки вытащили! Мы все это видели! И на суде подтвердим, как один. Помнишь, ты рабочий контроль вызывала? Сама — сука! — пытался кто-то из мужиков достать лицо Катерины, та защищалась.
— Геть ворюгу из столовой! Взашей банду жуликов! — срывали одежду с Катерины нахальные мужичьи руки.
— Ишь, сколько жиру набралась на наших шеях! — дергали, щипали ее тело — дрожащее, потное.
— Отвали! — орал Кузьма, вырываясь из рук, заломивших его собственные руки чуть ли не к затылку.
— Бей гадов, чтоб другим в науку было!
— Гони их по улице, братва, как псов бешеных!
— Не дозволим воровать у себя всяким проходимцам! — орала толпа. Кузьму под шумок безнаказанно терзали поселковые алкаши. Пользуясь тем, что руки мужика успели связать и сваленный на пол он не может отбиться от кучи пьяниц, били кодлой, вымещая на нем все свои обиды и претензии. Когда еще такой случай представится?
Оперативники, войдя в столовую, не спешили остановить расправу, разогнать толпу.
Они расспрашивали понятых, составляли протокол. И даже не оглядывались на свирепствующую толпу, глумившуюся над Катериной.
— В куски ее, блядищу, порвать надо, ишь, тендер нагуляла! Тут и моя получка имеется, — гнусил прыщавый алкаш, вцепившись в бабью задницу.
— А буфера какие! С мою голову! — примерялся к поварихе здоровенный рыжий детина, силясь разодрать сцепленные ноги бабы.
— Господи, помоги! — взвыла Катерина на всю столовую, почувствовав, как быстро тают ее силы, а свора лишь входит в азарт.
— Мы сами управимся! — открыл гнилозубый вонючий рот прыщавый ханыга и расстегнул штаны.
Кузьма отбивался ногами и головой. От ударов, сыпавшихся на него, темнело в глазах.
«Где Катерина? Что с нею?» — не мог увидеть женщину. И, услышав ее вопль, прогнулся, вывернулся, стальною пружиной вскочил. Веревки лопнули. Оставив на руках кровавый след. Кузьма был страшен. Лицо перекосило, глаза горели безумным огнем. Забыв обо всём, он ринулся на обидчиков. Удар… Изо рта алкаша кроваво вывернулась челюсть. Он упал у стены с диким криком.
Удар… Нет глаза у рыжего детины.
Удар… Прыщавый алкаш захлебывается кровью, схватился за печень. Удар… Посыпались бисером зубы на грязный пол, и алкаш свалился под ноги понятых.
Удар… Беспомощно повисла голова пьянчуги, требовавшего смерти Катерины. Удар… И занесенная рука, хрустнув в локте, повисла плетью. Ханыга вмиг протрезвел:
— Мать твою! А как теперь налить себе смогу? — спросил неведомо кого. Орава мужиков пытается осадить, схватить Огрызка, но чем больше их, тем сильнее и чаще сыпятся точно поставленные удары, тем гуще и громче стон. Вон и Самойлов отлетел под стол, глаза закатил. Не то что кричать, дышать не может. Больно. За пах обеими руками держится. Весь посинел… Понятым не до бумаг. Испугались. Кузьма уже в полушаге. Вон как всех крошит. И им не миновать. Защититься? Но как? Огрызок каждого достает. Даже бульдозериста, самого громадного мужика поселка, одним ударом свернул в штопор.