— В Майлкроссе был священник, отец Долан, — продолжал мистер Кондон. — Так вот, эти ребята такое с ним учудили!
— Ты рассказывал нам об отце Долане, Гер.
— Он спустился вниз попить чаю, а когда поднялся наверх, видит, комната-то пустая, всю мебель вынесли: и кровать, и шкаф, — и картины со стен поснимали. Унесли умывальник, и Деву Марию прихватили с каминной полки. Бедняга решил, что он рехнулся.
Прежняя мелодия сменилась другой: мощно вступила медь — войско двинулось в поход через всю Ирландию. И пока звучала музыка, перед Джастином на какое-то мгновение возникла его любимая фотография Джеймса Джойса в широкополой шляпе и длинном черном пальто. Интересно, подумал он, а как выглядел Малер.
— Был еще случай, когда эти сорванцы перегородили сервантом вход в уборную, у Слипа Хенесси на свадьбе. Мужчинам просто некуда было податься.
Мистер Кондон, запрокинув голову, рассмеялся так, что вставная челюсть чуть не выпала, Когда он утих, миссис Кондон сказала:
— Ты, кажется, говорил, что та девушка, дантистка, из Дублина.
— Да, вроде бы из Дублина.
— Это хорошо, что она живет у миссис Кин.
Он промолчал. Отец в который раз повторил, что прямо со смеху можно было помереть, и мать встала из-за стола. Джастин принялся собирать посуду, решив, что завтра с утра непременно пойдет в магазин музыкальных инструментов и поработает в комнате с роялем. Потом отправится в Герберт-парк, будет лежать на солнце и слушать новую музыку, которую только что сочинил.
В воскресенье Джастин рассказывал ей, как он съездил в Уэст-Уотерфорд и Ист-Корк, рассказывал о братьях Макгёрк и других торговцах, у которых он побывал. Упомянул Гарду Фоули, миссис Кин и мисс Мёрфи. Сказал, что Томазина Маккарти собирается устроить вечеринку на Данлоу-роуд, 21, но не вдавался в подробности и утаил, что на самом деле думал о всех этих людях. Вчера он четыре часа работал за роялем в магазине музыкальных инструментов, а потом лежал на траве в Герберт-парке.
— Приятно погреться на солнышке, — заметила она и положила ему кусок бананового торта.
— Еще бы, ведь нам так мало его достается.
Она кивнула и вдруг, к его удивлению, завела речь о том, что он слишком простодушен. Отцу Финну и ей следовало бы раньше сказать ему об этом, уж очень заметна его простота.
Попивая чай, он недоумевал, уж не повредилась ли она в уме на старости лет. Прежде за ней не замечалось ничего подобного, напротив, она сохранила редкую ясность мысли.
— Простота? — переспросил он. — Вам, может быть, не по себе?
— Отец Финн так любил посидеть с нами в воскресенье. Ему доставляло это особую радость, и мне тоже. С каким удовольствием занимался он с тобой музыкой по средам.
Джастин нахмурился, кивнул. Когда в Герберт-парке похолодало, рассказывал он, и стало неуютно лежать на траве, он пошел посмотреть, как играют в теннис. Он говорил, пройдет еще немало времени, прежде чем он закончит симфонию, может быть годы и годы, а он все так же будет сидеть за роялем в магазине музыкальных инструментов и лежать на траве под солнцем, вслушиваясь в музыку, звучащую в нем. Если спешить, то ничего хорошего не получится — пусть все идет своим чередом, так оно лучше.
— Ты для нас был сыном все эти годы, Джастин.
— Конечно, я всегда чувствовал вашу заботу.
Он взял еще кусок торта. Чашка перед ним стояла пустая, и он не понимал, почему ему не предлагают еще чаю. Приглядевшись, Джастин увидел, что по ее лицу бегут слезы, никогда прежде она при нем не плакала.
— Вчера вечером отец рассказывал нам, — начал он, — как однажды шутники в Дангарване выпустили цыплят из фургона и те разлетелись по всей гостинице.
Его охватила паника: только бы она ничего не говорила про отца Финна и про то, как Джастин простодушен, только бы не повторяла, что они относились к нему как к сыну. Что-то в ее голосе встревожило его.
— Теперь там уже нет этой старой гостиницы, — сказал он.
Джастин понимал, что ей нет никакого дела до неизвестной гостиницы, которую она ни разу в глаза не видела. К чему он все это ей рассказывает? И все же он пил чай и говорил, говорил, как на свадьбе Слипа Хенесси перегородили в уборную вход, как вынесли мебель у отца Долана. Говорил взахлеб, запинаясь, путая слова. Они выплескивались из него потоком, и ей не удавалось прервать его. И все же, когда он замолчал, чтобы перевести дух, она сказала:
— Мы погубили тебя, Джастин. Мы воспользовались твоим простодушием.
— Нет, нет.
И он снова быстро-быстро заговорил, показывая всем своим возбужденным видом, что он ничего не хочет слушать: ведь сказанного не вернешь назад. Он сам уже давно понял, что играет чисто и бегло, но ни на что большее, скорей всего, не способен. Да, у него была мечта расстаться с «фордом-фиестой», с родительским домом, с Ирландией, и только этим отличался он от своего отца, а вовсе не скромными музыкальными способностями. Но он не отказывался от своих иллюзий, в нем теплилась последняя надежда — та, что дали ему слова, сказанные однажды в гостиной тетушки Роуч. Он ухватился за протянутую соломинку, чтобы не пойти ко дну. Играл отведенную ему роль, сам того не зная, но для них он был такой же спасительной соломинкой: он впервые понял это с беспощадной ясностью.