Александр Анатольевич связался со мной сам.
— Привет, Артур. Как тяжкая зэковская доля? Холодно в мрачных императорских застенках?
— Восемнадцать градусов, судя по кондиционеру.
— Ты что с ума сошел? Поставь побольше, простудишься!
— Да, ладно, жарко на улице.
— Еще, какие новости?
— Нейролептиками пичкают, — сказал я.
— Ой! Серьезно? А по голосу не похоже.
— Не подействовало еще.
— А это не то вещество, которое Старицын уговаривал тебя принять битый час, как он только что мне нажаловался?
— Надо же! Уже нажаловался!
— Не то, чтобы нажаловался, скорее я из него вытряс.
— Сильно ругался?
— Да, нет. Иронизировал по поводу. Полное впечатление, говорит, что я работаю с юным Анри Вальдо. И портретное сходство, сам понимаешь. И глупое упрямство сравнимой степени. Правда, я думаю, что это не упрямство.
— А что?
— Ты меня откровенно удивляешь, Артур. Никогда не думал, что сын Анри Вальдо может оказаться трусом.
— Это другая трусость, — сказал я.
— А что в ней особенного? Старицын, по-моему, успешно убедил тебя, что психокоррекция нужна, в том числе тебе. Принимаешь это — так делай то, что надо, и все рассуждения о защите личного пространства, особого строя твоей души и твоих драгоценных тараканов в голове уже роли не играют. Все!
— Честно говоря, я не предполагал, что мое плевое дело может привести к тому, что меня заставят глотать КТА.
— Угу! Полоний-210! Аминазин с галоперидолом. Артур! Не смертельно совершенно. Понимаешь, какое дело. Для того, чтобы изменить тебя так, чтобы ты к ним больше не попал никогда, ни при каких обстоятельствах, одних разговоров мало. А они этой цели добиваются с равным успехом, на две недели ты к ним загремел или на десять лет. И добьются.
— Это уже не психология, это психиатрия, — сказал я.
— Все гораздо хуже, — хмыкнул Нагорный. — Это нейрофизиология. Ты этого не понял, когда психокоррекцию сдавал?
— Понял. Но не принял на свой счет. Я бы на вас посмотрел, если бы вы здесь оказались.
Он усмехнулся.
— Между прочим, есть шанс.
— Как! Неужели злые коррупционеры все-таки смогли всучить вам взятку? Как им это удалось? Не иначе под дулом импульсного деструктора.
— Как ты мог подумать, Артур? Не дождутся. Дело совершенно в другом. Ну, да, ладно. Значит, так. Все, что тебе дает Старицын — ты принимаешь. КТА — не опасный препарат.
— Он сказал, что смотрел мою генетическую карту на предмет аллергии.
— Молодец. Я всегда знал, что ты в хороших руках. Правда, степень аллергенности у КТА примерно, как у апельсинового сока. Ну, все. Не подведешь?
— Да, нет.
— За информацию о следователе Жеребкове спасибо. Разберемся. Если еще на что-то нажалуются — я всегда готов тебя выслушать.
— Ладно.
— Ну, пока.
Туча закрыла небо, стемнело, послышались далекие раскаты грома.
Мне хотелось позвонить отцу, он-то скажет что-нибудь новое и интересное, хотя не факт, что радостное.
Понятно, что первый шаг должен сделать я. Он звонить не будет.
За окном сверкнула молния. Горизонтально пересекла темные облака, словно поваленное сухое дерево вдруг все превратилось в раскаленный до белизны металл. Полил дождь. По стеклу вода потекла сплошным потоком.
Я лежал на кровати, слушал, как барабанит дождь и гремит гром и думал о Маринке. Она не звонила. Я ей и хотел позвонить, и не хотел. Не хотел, потому что не хотелось жаловаться, а изображать из себя героя не хотелось тоже. Это было бы нечестно. Она бы почувствовала фальшь. В позиции жертвы есть преимущества: медсестры вечно влюбляются в раненых бойцов, за которыми надо выносить судно. Но говорить из этой позиции с Маринкой не хотелось совсем.
Гроза кончилась быстро, но кончились и два часа. Звонок в дверь раздался как раз в том момент, когда первый луч солнца прорвался через посветлевшие облака и зажег золотом капли на стекле.
Я открыл.
— Никуда не выходили? — спросил Старицын.
— Нет. Сейчас бы вышел.
— Сейчас у нас другие дела. Ложитесь.
Я лег под биопрограммер.
— Буквально два слова о том, что мы сейчас будем делать, — начал Старицын.