—Вы забываетесь, аббат Одо, — ледяной тон был под стать окружающей обстановке, — я представляю слово папы, и практика моя не исчерпывается одним приходом в забытом всеми уголке! Помните, с кем вы разговариваете, а самое главное — как! Я ведь не только простым людом занимаюсь, но и зачастую мне выпадает печальная участь выдергивать уже закоренелые сорняки в самой святой церкви!
—Простите мою дерзость, комиссар, — человечек сразу весь сжался, теребя исписанные аккуратным почерком бумаги и пряча глаза, — вправду проделки лукавого, не иначе.
—Вот поэтому, давайте каждый займется тем, к чему его призвал Господь. Если бы я не знал, что говорю, то и присутствия моего вы не терпели бы.
— Что вы говорите, ваше присутствие настоящая благодать, мы рады, что Господь, слыша наши молитвы, послал одного из прославленных воинов своих на подмогу нам, для борьбы с проклятым.
— Насчет воина вы перестарались, — ответил комиссар, уже давно утомлённый частой лестью. Заметив испуг в глазах человечка, он устало промолвил, сопроводив тихие слова небрежным взмахом руки, — дальше, аббат.
Зашелестев листками, аббат Одо продолжил чтение дрожащим голосом. — Тереза Моран, тридцать одного года, вдова Ларса Моран, обвиняется в сговоре с дьяволом, служении ему, как единственному владыке мира, соседка видела, как она голая летела на шабаш…
— Дальше, дальше аббат, про нее я слышал, вы остановились на неком Майко!
— А… Простите, комиссар, — выкатывая глаза, человечек скрюченным пальцем провел по строкам, — так, так, Майко, Майко, да, нашел, Майко Торн! — Счастье появившееся на его лице, казалось неподдельным.
— И? Дальше, аббат! Не заставляйте меня ждать!
— Ппростите, комиссар… Майко Торн, двадцати одного года, обвиняется в еретичестве, подстрекательстве простого люда, в частности призывал народ отринуть веру католическую и её продажных пастырей, которые не являются посредниками между богом, так он заявляет, что настоящее спасение есть только посредством Библии, всячески хулил Рим, даже его святейшество папа был охулен…
— Довольно… — прервал его Конрад. Плечо ужасно болело — следствие погоды и холодных ветров, что делало Конрада излишне раздражительным, не давая сосредоточиться, — я удостоверился, что за большинством заключённых действительно имеется вина, теперь мне необходимо лично осмотреть каждого, возможно, поговорить, услышать чистосердечное признание.
Всё ещё теребя листы пухлыми, словно сосиски, пальцами, человечек нервно задергал головой в знак согласия:
— Конечно, комиссар, конечно, но если вы соблаговолите дождаться вечерни, то по её окончанию к допросу приступит брат Радольф, и тогда вы сможете лицезреть сполна всю нашу прилежную работу, всю честность показаний, нами получаемых, всё, всё, брат Радольф у нас божье возмездие, меч, карающий проклятых последователей нечистого.
Вспомнив о спасительной мази, неизменно сопровождавшей инквизитора в путешествиях — теперь она покоилась в сумках, Конрад выдержал паузу, делая вид, что обдумывает вопрос человечка, и только потом снисходительно, как бы нехотя, кивнул головой, выражая согласие.
Покидая холодный и сырой подвал, освещенный лишь тусклым светом догорающих и коптящих факелов, Комиссар уже в который раз провел в своей голове, сравнение подобных подземелий с адом. Мрак, стоны, плачь и скрежет зубов. Действительно, ладан тут бессилен.
— Ведьма проклятая! Похотливая сучья морда! Признавайся в грехе колдовства! Грязная дьявольская потаскуха! Признавайся во имя Господа! Расскажи кто научил тебя ведовству! Имена! Кого на шабашах видела?! Имена! — не прерывая пылкую речь, брат Радольф сделал жест помощнику, и тот, вынув из жаровни стальной прут, прижег пятки женщине.
— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ар-р-р-р-рх-х-х-х-хг-г, — ведьма закричала, забившись в агонии на железном кресле, обвисшие груди затряслись, на обнаженном, покрытом фиолетовыми синяками, теле. Душераздирающий вопль прервался хрипом и поскуливанием. По телу грешницы пошла сильная дрожь. Роняя на колени сопли и слюни, подозреваемая едва вымолвила: