Коридор у него узкий и тёмный, очень похожий на мой; я больно врезаюсь лопатками в висящую на стене вешалку, но едва ли замечаю это, занятый поцелуем; чужие пальцы, умелые и тёплые, забираются ко мне в боксеры, и этого достаточно для того, чтобы стало плевать на впивающиеся в спину крючки. Мы целуемся, целуемся, целуемся, губы начинают болеть, а язык становится слишком чувствительным; я шарю ладонями по его телу, зажмурившись, потому что мне страшно посмотреть в чужое лицо, вжимаюсь губами в его подбородок, щёку, шею, только бы не говорить. Только бы не выдохнуть на очередном движении пальцев по члену предательское «Северус».
Северус. Его губы, сухие и жёсткие, и в половину не так осторожны: он не церемонился тогда, когда сжимал мои запястья, заставляя так выгибаться, что мы лишь чудом не упали в ванну… он не трогал меня так – он меня вообще почти не трогал, мне не с чем сравнивать, так почему? Запрещаю, запрещаю, запрещаю себе думать о нём! Здесь и сейчас я в объятьях белозубого красавца, притирающегося ко мне нетерпеливо и страстно, о чём ещё я могу мечтать?
Господи, я предаю его.
Паникой меня накрывает, когда я теряю опору и спина врезается в мягкий матрас кровати. Надо мной нависают, целуют, вновь лезут в штаны, но я теряю что-то важное, что-то, что позволяло мне наслаждаться его ласками и желать большего; сглатываю, замирая безвольной куклой, и неожиданно для самого себя выдыхаю, когда чужая ладонь ползёт по моей заднице:
– Стой… стой.
– В чём дело? – он отстраняется, поджимает губы раздражённо, почти зло. – Что не так?
– Не могу, – в горле тошнота напополам с ненавистью к себе: то ли за слабость, не дающую трахнуться с тем, кто хочет меня, то ли за то, что я вообще позволил привести себя сюда. – Не могу… прости, я…
И почти отталкиваю его. Сажусь на кровати, нервно застёгивая штаны, сжимаю ладони коленями. Он молчит. А потом садится рядом. И спрашивает:
– Кто он?
Я упрямо, угрюмо молчу. Обсуждать Снейпа – сейчас? Нет. Не хочу. Нет…
– Ладно, – после минутной паузы говорит знакомый незнакомец и одёргивает рубашку. – Пойдём. Подвезу тебя.
Словами не описать, как я благодарен ему за это нежданное понимание. А потому даже не протестую – только поправляю одежду, утихомиривая остатки желания, ещё бурлящего внутри, и хрипло произношу ему в спину:
– Спасибо.
Он не оборачивается. Пожимает плечами. И ровно отвечает:
– Ты не первый, кто не может. И что вас, влюблённых, вообще заставляет идти в клубы? – он вдруг сердито поворачивается и смотрит на меня тяжёлым немигающим взглядом. – Какой в этом смысл?
Я теряюсь, оглушённый звучанием запретного, горького, прекрасного слова, и не отвечаю ничего. Он разворачивается, сверлит меня взглядом – взглядом-обвинением, взглядом-осуждением – долгие мгновения. А после приближается, опускает руки мне на плечи. И говорит:
– Я бы многое отдал за то, чтобы меня кто-то любил так. Чтобы сама идея секса с другими казалась неправильной. Чтобы… а. Дурак.
И отступает.
Только сейчас я спрашиваю у него, кривящего губы:
– Как тебя зовут?
Он запрокидывает голову и хохочет, не разобрать, чего больше в этом смехе – веселья или горечи. Отсмеявшись, он трёт переносицу, прикусывает губу, явно стараясь не усмехнуться.
– Поверить не могу, что ты решил спросить про это только сейчас. Джонатан.
Джо-на-тан. Я повторяю про себя это имя: имя того, кто понял меня раньше и лучше меня самого. Имя… непривычное, не ложащееся на язык. Неужели я теперь каждое буду сравнивать?..
Я пожимаю его ладонь, и мы смеёмся над абсурдностью ситуации – так легче проглотить разочарование. Он и впрямь подвозит меня прямо до дома Снейпа. Притормаживает, опускает пальцы на гладкую кожу руля, скользит большими вдоль, лаская. И, когда я вылезаю из машины, вдруг опускает оконное стекло, манит меня к себе, берёт за руку. Вкладывает что-то мне в пальцы. Заставляет сжать кулак. Подмигивает.
– Если тебе когда-нибудь понадобится помощь.
– Джонатан, я… – смотрю на него во все глаза, и сердце глупо сжимается. Он отмахивается, выдавливает из себя усмешку:
– Знаю-знаю, я очень крутой. Бывай, Гарри. Ещё увидимся.
Что-то в этих предложениях меня настораживает, заставляет вскинуться, напрячься. Джонатан уезжает, посигналив мне на прощание, а я стою у крыльца дома Снейпа, смотря ему вслед и решительно не понимая, что меня так смутило.
Лишь после, уже накрывая ладонью дверную ручку, я вздрагиваю.
Имя.
Я не говорил ему, как меня зовут.
***
Это всё ещё занимает моё сознание, когда я отпираю дверь и оказываюсь в прихожей. Здесь горит свет, хотя крошечная лампочка светит всё более и более тускло; значит, меня ждут. Странное, почти приятное чувство. Разуваюсь, пряча дрожь пальцев в суетливых движениях, проглатываю остатки опьянения вместе с трусливым «может, не выходить к нему?..» и – выхожу.
У каждого человека есть своё любимое место для отдыха; Снейп по необъяснимой для меня причине так любит проводить вечера в гостиной, что даже моё присутствие никогда не становится для него достойным поводом проигнорировать кресло и книжные полки. Он что-то читает, едва заметно хмуря брови. На украшенной горбинкой переносице покачиваются очки в тонкой оправе. Я совсем недавно узнал, что он носит очки, да и увидел-то случайно. Снейп тогда сперва рассердился, будто было в этом что-то постыдное, а потом холодно произнёс: «Возраст не щадит ничьё зрение, Поттер».
Ему едва ли больше сорока – так, может, дело не в возрасте? Но спрашивать я тогда не стал. А теперь застываю, уткнувшись взглядом в эту чуть косо сидящую дужку, в тёплый цветастый плед, укрывающий его колени… Снейп выглядит невероятно домашним, и мне вдруг становится до чёртиков обидно, что я лишил себя нескольких часов наблюдения за ним из-под полуопущенных ресниц. Я мог бы, как делаю часто, притвориться дремлющим… И тогда, устав от чтения, он встал бы с кресла, потянулся, потёр виски… и украдкой мазнул бы ладонью по моей макушке.
– Нагулялся? – негромко спрашивает Снейп, и я облегчённо выдыхаю: голос у него спокойный и ровный, в нём не звенит сталь и не крошится лёд, значит, на меня не сердятся. Киваю, сажусь на софу, ещё не вполне доверяя себе после лёгкого, но всё-таки опьянившего коктейля, одёргиваю рубашку. Глупо улыбаюсь:
– Что вы читаете?
В его глазах проскальзывает удивление – будто он не ожидал от меня этого вопроса, хотя уж Снейп-то знает наверняка, как я люблю забрасывать его глупыми «что?» и «почему?»; он прикрывает книгу, удерживая большим пальцем жёлтый уголок нужной страницы, касается свободной ладонью тёмной обложки. И размеренно, явно цитируя, произносит:
– L’homme est d’abord ce qui se jette vers un avenir, et ce qui est conscient de se projeter dans l’avenir.
Я изумлённо пялюсь на него, расслабленного, откинувшегося на спинку кресла, прожёвываю сладость неясных, но оставляющих смутное ощущение понимания слов и говорю ему отчего-то охрипшим голосом:
– Не знал, что вы говорите по-французски.
Снейп фыркает, но уголки его губ всё же приподнимаются. Хотя, отвечая мне, он щедро сдабривает свои слова ехидством, что-то в его глазах, глубоких, тёмных и далёких, не позволяет мне обидеться:
– Я по-французски читаю, Поттер. Что посоветовал бы и вам, но… – выразительная пауза; будто он может достать меня насмешкой этой тишины! – Но из уважения к вашему уровню развития делать этого не стану.
Я всё никак не могу привыкнуть к нему такому – каждый раз сладко и горячо обжигает тело. Он манит меня к себе, чуть вскидывая чёрную бровь в знакомом выражении нетерпения, и я – подгибающиеся ноги, вспотевшие ладони – приближаюсь, подхожу, шаг за шагом преодолевая бесконечное расстояние до кресла. Снейп снимает очки. Откладывает в сторону книгу. И опускает ладонь на мою шею, вынуждая вздрогнуть. Я ещё не снял шарф, но он и не лезет под мягкую завесу шерсти – только спрашивает, зачем-то обжигая взглядом мои губы:
– Сегодня болит?
Я мотаю головой. Мне кажется, сейчас, пока он прикасается ко мне, болеть у меня не может ничего. Снейп удовлетворённо кивает, прищуривается: