И – ухожу.
Мной мог бы гордиться даже такой язвительный ублюдок, как Драко Малфой, но ни торжества, ни чувства удовлетворения я не испытываю. Бреду по гостиной, натыкаясь на столик, кресло, софу, меряю шагами ковёр… мне сейчас не уснуть, сердце бьётся судорожно и нервно. На тысячном круге натыкаюсь ногой на пухлый бок упавшей со стола книжки. Поднимаю. Вглядываюсь в обложку и зло усмехаюсь.
Сартр.
Чёрт бы его побрал.
Мне хочется размахнуться, закинуть книгу куда подальше, чтобы Снейп с ног сбился, пытаясь отыскать её… но я могу только осторожно опустить её на софу – и уйти в ванную, ловя пальцами косяки. Уже здесь, перед зеркалом, я позволяю себе стать прежним слабым Гарри. Во мне не остаётся ни грамма насмешки, отыскавшейся, чтобы ужалить Снейпа; только оглушительная пустота. И горький привкус неудовлетворённости. Стягиваю одежду, залезаю под душ… горячие капли бьют по макушке и плечам, от них – парадоксально – по телу ползут мурашки. Бесконечно долго, целых несколько секунд, я не решаюсь прикоснуться к себе. А потом сдаюсь. И двигаю ладонью, выворачивая руку, неловко и торопливо, и мне почти больно от этого грубого, неправильного удовольствия. И разрядка – долгожданная разрядка – не приносит ни спокойствия, ни облегчения.
В зеркале отражается вытирающийся полотенцем парень. Парень? Почти мальчишка ещё, вчерашний подросток, едва-едва переступивший порог двадцатилетия; близоруко щурящиеся зелёные глаза, растрёпанные волосы. Я снял линзы.
Но даже без них прекрасно различаю багровые следы пятен на шее.
На месте Снейпа я бы тоже озверел. Я бы…
Странно – я не помню, чтобы Джонатан целовал меня здесь. И здесь. Веду пальцами по следам, едва касаясь, без допинга видно плохо, всё расплывается и размазывается. Потому то, что я замечаю, сперва кажется мне игрой зрения.
Я прикасаюсь к одному из самых больших следов: насыщенно-алому, почти идеально круглому.
И под моей ладонью краснота стирается, оставаясь жёсткой засохшей краской на подушечках пальцев.
Человек и правда, должно быть, в силах привыкнуть ко всему, потому что это не пугает меня так, как напугало бы неделю, месяц назад. Я только стираю каждый из следов, скользя пальцами по шее почти ожесточённо, и долго смываю странную шелуху с рук. Я кажусь себе грязным, ужасно грязным.
Достойным вместилищем для уродливой твари, которую уже нельзя прощупать под кожей, так глубоко она забралась.
От этой мысли меня начинает трясти. Малодушно запретив себе об этом думать, выхожу из ванной и возвращаюсь в гостиную. Устраиваюсь поудобнее, забираюсь под одеяло. Позволяю себе один-единственный взгляд на тёмную дверь, под которой зияет узкая полоска света. И решительно отворачиваюсь. Снейп теперь не выйдет до глубокой ночи – а я, наверное, буду уже спать. Если сумею уснуть. Пока же… Надеваю старые, давно не используемые нигде, кроме дома, очки. Так не похожие на снейповские: эти круглые, с тонкой, неаккуратно замотанной скотчем дужкой. Снейп всегда морщится, когда видит их, как будто будь его воля, он бы их вышвырнул.
Не буду о нём думать. Мне есть чем ещё заняться.
Пухлый томик сочинений Сартра ложится мне в ладони, старая бумага мягко щекочет пальцы, будто приветствуя. И, хотя я плохо знаю французский, я даже не открываю часть, переведённую на английский.
Какое странное чувство – увидь я все эти слова по отдельности, по одному, я ни за что не смог бы уловить их значение, но вместе они приобретают особый, доступный даже мне смысл. И мне не нужен перевод, чтобы понимать, что имеется в виду.
Я зачитываюсь допоздна; когда ноющие глаза и зарождающийся в горле зевок напоминают мне, что пора спать, экран мобильника услужливо подсказывает: сейчас 00:12. Снейп всё ещё в кабинете. Вставать нам в шесть, и я задаюсь вопросом: а сколько спит этот невыносимый человек? Достаточно ли? И не потому ли он так раздражён по утрам, что загоняет себя до смерти, не давая себе времени остановиться?
В тёплой кровати уютно и мягко, да меня и не должен волновать тот, кто выставил меня за дверь. Но я зачем-то откидываю край одеяла, встаю и, зябко переступая босыми ногами по холодному полу, приближаюсь к его двери. Стучу осторожно, готовый отдёрнуть руку, если дверь резко распахнётся. Но Снейп не торопится открывать мне. Только спрашивает – выходит приглушённо из-за разделившего нас дерева:
– Поттер, почему ты ещё не спишь? Уже поздно.
– Вам тоже пора спать, – почти робко возражаю я. И хотя я не слышу этого, я почти уверен, что там, за письменным столом, Снейп тяжело вздохнул. Его шаги почти беззвучны, вот почему я так пугаюсь, когда он открывает дверь, и отшатываюсь. На его лице застывает недоумение. В чёрных глазах ещё горят отзвуки минувшей бури: тлеющие угли, готовые разгореться вновь, если я рискну напомнить о сегодняшней сцене. Но я не напоминаю. Только неуверенно улыбаюсь:
– Вам стоит отдохнуть.
– Нет мира нечестивым, – с тяжёлым вздохом отвечает мне Снейп, оглядывается на стол… я даже отсюда вижу гору бумажек. Видимо, работы, которые он проверяет. И я почти уверен, что он скажет мне ложиться спать. Но Снейп меня удивляет: он трёт переносицу и кивает. Потом суховато, но тепло произносит:
– Пожалуй, ты прав.
Его ладонь почти по-отечески – это особенная форма жестокости – ложится мне на макушку, и Снейп, едва ли осознавая, что делает, коротким движением ерошит мне волосы.
– Не стой на холодном полу. Иди в постель. Я тоже сейчас лягу.
Мне приходится смириться – позволить ему мягко притворить дверь, юркнуть под одеяло… Мне кажется, после всего, что было сегодня, я не усну, но усталость наваливается неожиданной тяжестью, давит, подгребает под собой. Хочется закрыть глаза – я охотно поддаюсь этому желанию, прячу зевок в кулак, прижимаюсь щекой к подушке. Сон, беспокойный, мрачный, накрывает меня с головой. Я не жду других: с момента появления первых пауков не было ни одной ночи, когда мне не снились бы кошмары. Я надеюсь на одно: что в этот раз не разбужу Снейпа. Я наловчился просыпаться до того, как горло издерёт криком; он и не подозревает, что…
Не смей жалеть себя, Гарри!
Я слышу, как шумит вода в ванной, как он переходит из комнаты в комнату. Наконец Снейп закрывает за собой дверь спальни, и дом погружается в тишину.
Даже на грани сна и яви я не могу определить, чего во мне остаётся больше – дурацкой детской радости от этих тёплых ноток в его тоне, от того, что он меня хочет, или злости на себя – за глупость – и на него – за неверие.
***
С этого дня между нами устанавливаются странные отношения, полные недомолвок и недоговорённостей. Я почти уверен, что он избегает меня; Снейп всё так же по-домашнему почти-мягок дома и беспристрастен в университете, но есть в нём какая-то отчужденность, что-то… он словно старается не прикасаться ко мне лишний раз. За неделю после нашего поцелуя он дотрагивается до меня лишь однажды. В этот день у меня ужасно болит шея, что значит только одно: паук пришёл в движение. Не знаю, как у меня хватает сил добраться до мужского туалета и набрать смс. Опираюсь на раковину, дышу, выталкивая воздух из лёгких сквозь спазм, вглядываюсь в собственное отражение – сумасшедшие глаза, зрачок почти затопил радужку, искусанные пересохшие губы. Шея… шея. Как больно! Прижимаю ладонь к тому месту, которое пульсирует и жжёт, и тут же с глухим всхлипом убираю пальцы.
– Поттер! – он запыхался; должно быть, бежал. Странная радость – острый контраст с резью над ключицей. – Что тут у вас? Дайте я посмотрю.
Будто я могу быть против.
Когда я, полуобезумевший от боли и жара, едва не падаю Снейпу в руки, его ледяные пальцы прижимаются к моей коже. И тут же исчезают. Он спокойно произносит:
– Очевидно, что-то мешает ему двигаться без перерывов. С момента… вторжения, – мы оба кривимся, – прошло пять дней. За это время он преодолел расстояние…
Снейп щурится. Ловит подушечкой большого пальца уплотнение на моей шее. Я едва не всхлипываю – больно и страшно услышать продолжение, но я не могу позволить себе не слушать. Снейп что-то вымеряет, пока не отстраняется и не произносит: