Былые времена были воистину великими. Вот всего было намного больше: людей, мятежей, боевых походов, стали и серебра, и особенно покойников.
Анн, согнувшись, нырнула под ветви кустов, довольно колючих. Проход между зарослями и стеной Мемория был узок. Этакая темная галерея, почти как в Хеллеше, только в разы поуже и наполовину живая, не пугающая, даже уютная. Вот низкое окно, полуподвальное, правильно именующееся «цок-ольным». Медицинен-сестра присела, коротко поцокала-постучала в оконное стекло.
Отлично помнилось, как побывала здесь в первый раз. Нет, конечно, не здесь у окна, а с центрального входа. Класс привели на торжественные похороны, умер достойный старый рыцарь, тогда еще здесь рядом хоронили, это еще до Белого мятежа было. Девочки смотрели на гроб, на грозный караул в парадных кирасах и гирлянды цветов. Все это потрясало воображение. Потом класс провели в анатомический театр, нет, трупы еще не показывали, просто объяснили, что тут и как устроено. Показали и рельсы в крематорий, очень назидательные — таким высочайшим техническим уровнем прогрессивного Эстерштайна можно было особенно гордиться. А если некоторым девочкам нехорошо становилось, так это жизнь, в ней зажмуриваться и бледнеть бессмысленно.
Вообще Анн тогда не совсем понимала, зачем Школьный квартал и Меморий построили стена к стене. Ладно, Истормуз, он для изучения истории назидательный, но крематорий-то…. Потом осознала: школьников с детства учили тяжело жить и легко умирать. Поскольку, если люди решат, что лучше бы устроить наоборот — мятежей будет еще больше, а это для фатерлянда вредно и ненужно. Впрочем, сейчас о мятежах в народе и мыслей нет — некому уже мятежничать.
Скрипнула рама, открылось окно. Анн передала в темноту сумку, скользнула сама. Приняли сильные руки, подхватили, не опуская на пол, прижали к большому и теплому. Ох, как приятно-то.
Анн любила, когда ее правильно целовали.
Дед прервался, закрыл окно — сквозило снаружи зверски, сдери ему башку.
— Наконец-то, — прошептала Анн. — Я уж думала снаружи мятеж поднять.
— Полагал, что сегодня не придешь. Свидание же у тебя. И еще.
— Да, думала, нервы лопнут и ноги отвалятся. А вернулась, так спать не тянет.
— Ноги нужно беречь, — прохрипел Дед, закидывая гостью на свое плечо.
Анн улыбалась, повиснув на горячем теле, глядя, как мимо смутно проплывают едва угадывающиеся каменные столы с медными, позеленевшими желобами-стоками для воды и крови. Скрипнула дверь, стало светлее — тянулся широкий коридор, на тумбе стоял подсвечник с короткой свечой, подрагивал приветливый огонек.
Дед подхватил подсвечник — все втроем протиснулись в узкую дверь жилого чулана. В углу сложенные высокой стопкой старые тюфяки, стол с беспорядочной грудой медных, восковых, и даже бумажных записей. Шкафы со старинными застекленными дверцами…
Дед посадил гостью прямо на стол.
— Ой… — прошептала Анн, подставляя шею.
Рот хозяина был горячий, словно жар здешних печей навечно сохранял. Прямо голова кружится. И от прикосновений — мужских, умело-уверенных — тоже.
— Как прошло? — прошептал Дед, без затруднений снимая с гостьи платье.
— Отлично. И там, и там.
— Не сомневался, ты умница.
Нагое тело Анн было холодное, замерзшее, как камень тех столов в соседнем зале, а он горячий, большой, обнаженный до пояса, весь в твердых, уже немолодых мускулах — обнимать дико приятно. Медицинен-сестра бы повизгивала, но дух и так перехватывает. Мозолистые ладони уже скользят по маленькой груди.
— Дед, там…
— Жадная какая… — хозяин прерывается, без усилий откупоривает бутылку шнапса.
— Я не жадная. Просто это настоящий «Берли-шнапс», до утра времени с цизель-хвост, а я всё хочу успеть.
— Я и говорю — жадная, — усмехается Дед, подавая бутылку.
Чашки — вот они — рядом со свечой. Но Анн пьет из горлышка. Крепкая жгучая жидкость наполняет рот, струится, обжигая, в самое горло — чтоб щедро, обильным залпом, водопадом… Весь день об этом мечталось. Ой, не только об этом, но сейчас кажется…
Дед точными пинками сбрасывает на пол верхнюю часть тюфяков. Теперь постель не столь пышной «рыцарской» высоты, зато двойная, широкая. Мелкая (чего уж там — откровенно тщедушная) Анн почему-то любит просторные ложа.
Голова начинает уже окончательно кружиться. Анн всегда пьянеет мгновенно, это как разом влететь в мягкое и воздушное, как в этакое облако лучшей лечебной ваты, можно ни о чем не думать, ничего не решать. Словно взмыть-рухнуть с башни ратуши, с трубы крематория, с замкового шпиля — лететь, упиваясь мигом последней свободы…