В течение многих лет я посещала тренажерный зал, где с помощью системы веревок и шкивов меня подвешивали к потолку, чтобы сила тяжести растягивала мой скелет. В моих кошмарах я вижу себя привязанной за щиколотки и висящей вниз головой, но моя мать уверяет, что это исключительно мои домыслы, и что меня никогда не подвергали настолько жестокому обращению, меня подвешивали за шею с помощью специального «новомодного» приспособления, исключающего всякий риск смерти от удушения. Тем не менее это экстремальное средство оказалось бесполезным, и только лишь вытянуло мне шею. Моя первая школа была в немецком монастыре, но долго я там не продержалась, в шесть лет будучи исключенной за извращенство: я организовала конкурс на лучшие трусики, хотя на самом деле истинной причиной возможно было возмущение пуританского общества Сантьяго в отношении моей матери, которая жила одна без мужа. Оттуда меня перевели в более отзывчивый английский колледж, где подобные демонстрации не влекли за собой таких серьезных последствий, если они проводились незаметно, не привлекая внимания воспитателей. Я уверена, что мое детство было бы совсем другим, если бы Бабуля прожила дольше. Моя бабушка воспитывала меня Просветленной, первые слова, которым она научила меня, были на языке эсперанто, непроизносимом порождении интеллектуалов, который она считала универсальным языком будущего, и я еще была в пеленках, когда уже ощущала свое присутствие за столом духов, но эти великолепные возможности закончились с ее уходом. Семейный домик, очаровательный, под ее рукой, с его тусовками интеллектуалов, богемы и сумасшедших, после ее смерти превратился в унылое пристанище, где гуляют сквозняки. Запах того времени навсегда остался в моей памяти: парафиновые печи зимой и жженый сахар летом, когда во дворе разжигали костер, чтобы приготовить ежевичную помадку в огромном медном горшке.
Со уходом моей бабушки опустели клетки для птиц, смолкли фортепианные сонаты, высохли в вазах растения и цветы, кошки разбежались по крышам, превратившись в диких зверей, и постепенно погибали все остальные домашние животные, кролики и куры пропали под поварским ножом, а коза, однажды случайно вышедшая на улицу, была задавлена насмерть проезжавшей тележкой молочника. Уцелела лишь собака Пелвина Лопес-Пунь, дремлющая у занавески, отделяющей гостиную от столовой. Я бродила, зовя свою бабушку, среди тяжелой испанской мебели, мраморных статуй, пасторальных картин и стопок книг, громоздящихся по углам и размножающихся по ночам, словно неконтролируемая фауна из печатной бумаги.
В доме существовала скрытая граница между той частью, которую занимала семья, и кухней, внутренними двориками и комнатами прислуги, где проходила большая часть моей жизни. Это был особый мир душных, темных комнат с кроватью, стулом и шатким комодом в качестве единственной мебели, украшенных календарем и изображениями святых. Это было единственное пристанище для живших там женщин, работавших от рассвета до заката, поднимающихся первыми на рассвете и последними ложащимися спать после того, как семье был подан ужин и на кухне все вымыто и прибрано. Раз в две недели по воскресеньям они выходили из дому, и я не помню, чтобы у кого-то из них когда-то был отпуск или была семья, они прожили здесь всю свою жизнь, старились и умирали, служа у нас в доме. Раз в месяц появлялся какой-нибудь здоровый полу-умный мужичина, чтобы натереть у нас воском полы. Он прикреплял к ногам стальные щетки, танцевал свою жалкую пляску замба, зачищая паркет, затем постепенно наносил воск тряпкой и, наконец, вручную начищал полы до блеска тяжелой метлой.
Также каждую неделю ходила к нам прачка, тщедушная, тощая женщина, всегда с двумя или тремя детишками, висящими на ее юбке, которая уходила от нас неся на голове гору грязного белья. Ей передавали белье с долгим пересчетом, чтобы ничего не пропало, когда будет возвращено, чистым и выглаженным. Всякий раз, когда мне приходилось быть свидетелем этого унизительного процесса подсчета рубашек, салфеток и простыней, я пряталась в складках махровой ткани в гостиной, чтобы обнять бабушку. Я не понимала, почему у меня на глазах выступали слезы; теперь я знаю: я плакала от стыда. За занавеской царил дух Бабули, и я предполагаю, что именно поэтому наша собака никуда не двигалась с этого места.