Ножами гаучо они отрезают большие куски мяса и поглощают их, уставившись на горящие угли, и не обращая друг на друга никакого внимания. Иногда кто-то тренчит на гитаре грустные мелодии, в то время как из рук в руки передают залитый горячей водой мате, ароматный настой зеленой и горькой шербы (травы), который в этих краях пьют как чай. Я храню в памяти незабываемые образы от единственной поездки на юг, которую я совершила с дедушкой, несмотря на то, что в дороге меня почти до смерти укачало в машине, мул пару раз свалил меня на землю, а потом, когда я увидела, как стригут овец, я потеряла дар речи и больше не произнесла ни слова пока мы не вернулись обратно к цивилизации. Работники, которые были заняты на стрижке, могли остричь овцу быстрее чем за минуту, но, несмотря на все их мастерство, им случалось срезать у животного куски кожи, и мне довелось видеть не одного несчастного ягненка, которому нечаянно распороли ножом живот, и затем кишки, каким-то образом, запихнули обратно, зашили порез толстой иглой для починки матраса и отпустили животное обратно в стадо, чтобы оно продолжало давать шерсть, если выживет.
С этой поездки во мне зародилась любовь к горным вершинам и мои отношения с деревьями. Я много раз возвращалась на юг Чили и каждый раз испытывала при этом то же неописуемое волнение от этих пейзажей, перевал через горные хребты в Андах в моей душе запечатлелся как одно из откровений всей моей жизни. Сейчас и в прошедшие дни отчаянья, когда я пытаюсь воскресить в памяти молитвы и не могу найти нужных слов или эмоций, единственным утешением для моего сознания служат прозрачные образы этих дорожек в холодных джунглях, теряющихся между гигантскими папоротниками и стволами деревьев, уходящими в небо, обрывистые горные тропинки и колеблющиеся профили заснеженных вулканов, отражающиеся в изумрудной воде озер.
Быть в Боге должно быть подобно состоянию, которое ощущаешь, находясь в этой необыкновенной дикой природе. В воспоминаниях моей памяти растворившись исчезли мой дедушка, проводник, мулы, и я одна иду в торжественной тишине этого храма среди скал и зелени. Я вдыхаю чистый, морозный, влажный от дождя воздух, мои ноги погружаются и вязнут в ковре из грязи и старых опавших листьев, запах земли, словно меч, пронзает меня до костей. Мне видится, что я брожу и брожу легким шагом по туманным ущельям, но я всегда застреваю в этом неведомом месте, в окружении вековых деревьев, поваленных стволов, обрывков ароматной коры и корней, торчащих из земли, словно изуродованные руки деревьев. Моего лица касаются прочные паутинки, настоящие кружевные скатерти, пересекающие тропинку от края и до края, усыпанные капельками росы и фосфоресцирующими крылышками насекомых.
То тут, то там вспыхивают красные и белые отблески лапажерий, чилийских колокольчиков, и других цветов, живущих на вершинах, опутанных деревьями, словно светящимся бисером. Вы чувствуете дыхание богов, их пульсирующее и могущественное присутствие в этом великолепном царстве пропастей и отвесных стен из черного камня, отполированных снегом до чувственности и совершенства мрамора.
Вода и здесь, и там, повсюду. Она скользит тонкими, кристально чистыми змейками, по трещинам камней и в потаенных недрах горных склонов, собираясь маленькими струйками, в грохочущие водопады. Я вздрагиваю от крика какой-то птицы, внезапно раздавшегося поблизости, или от звука сорвавшегося камня, падающего сверху, но совершенный покой этих просторов тут же возвращается на свое место, и я понимаю, что плачу от счастья. Это путешествие, полное испытаний, скрытых опасностей, желанного одиночества и неописуемой красоты, похоже на путешествие всей моей собственной жизни. Для меня это воспоминание священно, это воспоминание также для меня связано с моей родиной, когда я говорю - Чили, я имею в виду в том числе это. На протяжении всей своей жизни я снова и снова ищу ощущений, вызываемых у меня лесом, более сильных, чем самый совершенный оргазм или самые продолжительные аплодисменты.
Каждый год, в начале нового сезона вольной борьбы, мой дедушка водил меня в театр Кауполикан. Я была одета по-праздничному, в черных лакированных туфлях и белых перчатках, сильно контрастировавших с грубой внешностью публики. Выглядя таким образом, я пробиралась сквозь ревущую публику крепко держась за руку этого старого зануды. Мы всегда занимали место в первом ряду, чтобы увидеть на кровь, как говорил Деда, охваченный эмоциями в ожидании зрелища. Однажды один из гладиаторов упал прямо на нас, диким комом потного мяса, раздавившим нас, как тараканов. Мой дедушка настолько всегда стремился к этому, что, когда это наконец произошло, он от растерянности просто не сообразил, как ему реагировать, и вместо того, чтобы отколотить борца, как он всегда хвалился поступить в таком случае, он просто приветливо похлопал того по плечу, на что столь же растерявшийся мужчина нашелся ответить лишь застенчивой улыбкой. Это было одним из величайших потрясений моего детства, когда Деда спустился с Олимпа своего варварства, где до тех пор он пребывал на троне в полном одиночестве, и проявил в себе признаки человечности; думаю, что именно с этого момента начались мои проявления непослушания.