— Почему… почему ты молчала до сих пор? — спросил он хрипло, и голос его дрогнул.
Катя подняла глаза, в которых стояла странная смесь — то ли упрямство, то ли отчаяние, то ли игра.
— Я не могла раньше, Тим. Я думала, справлюсь сама. Но… время идёт. Ребёнок должен родиться. И я не хочу, чтобы он жил в нищете, как я. Он твой сын… и он должен знать отца.
Она замолчала, и только её дыхание, тяжёлое и прерывистое, наполняло комнату.
Тим провёл рукой по лицу, словно хотел стереть всё, что слышал. Он бросил взгляд на меня — быстрый, почти виноватый, и я опустила глаза, не выдержав. Мне казалось, что в этот миг рушится всё, что мы строили.
— Катя, — сказал он наконец, и в голосе его было что-то непривычно суровое, — ты знаешь, что я… я не из тех, кто бросает. Но ты исчезла, ты ушла сама, и теперь возвращаешься вот так… — Он замолчал, не договорив, словно боялся сказать лишнее.
Она же шагнула ближе, и в её движении было нечто настойчивое, властное.
— Я вернулась не ради себя, Тим. Ради ребёнка. Ты можешь не любить меня, забыть всё, что было. Но его ты забыть не сможешь.
Слова её пронзили воздух, и даже мне, сторонней, стало ясно: началась игра в которую он ещё не согласился играть, но в которой уже оказался пешкой.
Тим отвернулся, подошёл к окну и долго смотрел в темноту, где горели редкие фонари. Его плечи дрожали. Я не знала — от гнева ли, от боли или от внезапного чувства, что жизнь, с которой он справлялся, вдруг раскололась надвое.
Катя же стояла неподвижно, держа руки на животе, и казалась похожей на статую — величественную и страшную в своей непоколебимости.
Тишина в комнате стала почти невыносимой, но в этой тишине я ясно чувствовала: ни я, ни он, ни даже сама Катя ещё не знали, к чему всё приведёт. Но одно было очевидно — спокойная жизнь, к которой я успела привыкнуть за эти недели, закончилась в ту минуту, когда в дверь позвонили.
Глава 17
Этой ночью дом словно переменился. Казалось, стены впитали в себя её слова и теперь тихо отдавали их обратно эхом, и всё, что было прежде простым и уютным, теперь стало настороженным, чужим.
После долгого, напряжённого разговора Тим замолчал, почти не глядя на Катю. Он сказал только одно: «Ты останься здесь на ночь. Потом… потом будем решать». Голос его был сух, уставший, словно он отбросил всякую силу, чтобы не выдать того, что творилось внутри.
Катя согласилась без лишних слов. Она вела себя так, словно знала наперёд, что это решение будет принято. В её улыбке мелькнула тень удовлетворения, которая, однако, сразу же исчезла, уступив место усталости и тихому достоинству.
Мы расстелили ей постель в комнате для гостей. Она села на край кровати и, казалось, сразу погрузилась в свои думы, поглаживая живот, будто разговаривая с невидимым собеседником.
Тим не мог уснуть. Я слышала его шаги в соседней комнате, слышала, как он открывал и закрывал окно, как ходил взад и вперёд, иногда садился, потом снова поднимался. В его движениях чувствовалась невыносимая тяжесть, будто он несёт на плечах то, чего никто другой не видит.
Я же лежала в своей постели, но сна не было. Казалось, каждый шорох этой ночи был наполнен тайной. Я прислушивалась к дому: где-то скрипнула доска, где-то едва слышно щёлкнула дверь.
И вот, ближе к полуночи, когда, казалось, все должны были погрузиться в сон, я услышала лёгкие шаги в коридоре. Осторожные, будто крадущиеся. Я приподнялась и выглянула сквозь щёлку двери.
Катя. Она шла медленно, босая, с какой-то странной ловкостью, которая не вязалась с её тяжёлой походкой днём. Она остановилась у двери Тима, постояла, приложив руку к косяку, словно собираясь постучать… но не постучала. Потом медленно вернулась в свою комнату.
Меня кольнуло какое-то тревожное чувство. В её поведении было что-то неестественное, слишком рассчитанное. Не похоже это было на женщину, измученную беременностью и отчаянием. Скорее на актрису, которая репетирует свою роль, выбирает момент для появления на сцене.
Я снова легла, но сон не приходил. В голове роились мысли: её рассказ о том, как он бросил её, её внезапное появление, её взгляды — слишком пристальные, слишком изучающие. Словно она не только к Тимy пришла, но и меня оценивала, мерила, взвешивала.
На рассвете я всё-таки задремала, но и во сне видела её: то она стояла в дверях, глядя на меня холодными глазами, то шептала что-то Тиму, а он отворачивался, не в силах ответить.