Утро принесло усталость и сомнение. Я чувствовала, что впереди ждёт что-то большее, чем простое объяснение, и что слова Кати — лишь начало длинной и трудной дороги, которая изменит нас всех.
Первые лучи солнца мягко пробивались сквозь полупрозрачные занавески, ложились на стены бледными золотыми пятнами, и даже скрип половиц, даже ритмичное капанье воды из крана на кухне казались частью привычной симфонии домашнего уюта. Но в тот день всё это, как ни странно, было другим — будто мир слегка наклонился, и простые вещи потеряли свою прежнюю гармонию.
Я проснулась рано, ещё до того, как будильник напомнил о времени. Сон мой был тревожен, не принес облегчения, и я лежала, глядя в потолок, пока ещё стояла глухая тишина. Наконец решив подняться, я пошла на кухню и заварила чай. Всё время думала: как они встретят утро? Каким будет их разговор за столом?
Вскоре послышались шаги. Первым вошёл Тим. Он был бледен, глаза его покраснели, словно он не сомкнул их ни на минуту. Он сел за стол, не сказав ни слова, и я подала ему кружку с чаем. Он взял её машинально, глядя в одну точку, будто всё происходящее вокруг было лишь слабым отражением его собственных мыслей.
За ним появилась Катя. Она вошла уверенно, почти величественно, словно не была гостем, а хозяйкой, которая вернулась после долгого отсутствия. На ней было простое домашнее платье, но оно сидело так, как будто сшито было под неё одной. Волосы её спадали на плечи мягкими волнами, и от неё исходил какой-то тёплый аромат, странно неуместный в нашем доме.
— Доброе утро, — произнесла она, и в её голосе прозвучала лёгкая интонация, словно она проверяла, как мы отреагируем на это обыденное приветствие.
Я кивнула, а Тим промолчал. Он лишь сжал кружку, будто пытался согреть руки.
Катя же, не дожидаясь приглашения, прошла к буфету, открыла его и с лёгкой улыбкой достала хлеб, масло, даже банку с вареньем. Она действовала так уверенно, будто прекрасно знала, что где стоит. Я с удивлением отметила: вчера она сюда ещё не заходила, но словно заранее изучила расположение вещей.
— У вас уютный дом, — сказала она, нарезая хлеб плавными, почти церемониальными движениями. — Тепло. Тут хорошо.
Я смотрела, как она ведёт себя — и в каждом её жесте было что-то чужое, неестественное, словно она подражала чьему-то поведению, играла роль.
Тим наконец поднял глаза. Его взгляд скользнул по ней быстро, но потом задержался, будто он пытался разглядеть в её лице ту девушку, которую когда-то любил. Но в глазах его не было ни радости, ни тепла — только усталость и некая осторожность.
— Катя, — произнёс он тихо, — я всё ещё не понимаю. Почему ты так долго молчала?
Она улыбнулась, опустив глаза.
— Женщина иногда боится, Тим. Боится осуждения, боится остаться одной… А потом понимает, что ребёнок важнее всего. Я должна была прийти.
Слова её звучали правильно, но в них не чувствовалось боли. Это была речь — гладкая, словно заранее приготовленная. И в тот миг мне показалось: она не столько объясняет, сколько убеждает.
Я заметила и другое: когда она произносила слова «ребёнок» и «мать», её рука привычно ложилась на живот, но иногда задерживалась там дольше, чем нужно. Будто этот жест был не выражением чувства, а выверенной деталью её образа.
Мы завтракали молча. Ложки звенели о тарелки слишком громко, и каждый глоток казался наполненным напряжением. Я старалась есть, но куски застревали в горле.
Катя же ела спокойно, даже с наслаждением, и временами бросала на Тима короткие взгляды — такие, в которых сквозила уверенность, что он всё равно никуда не денется. В этих взглядах не было робости женщины, покинутой возлюбленным, — скорее там жила некая хитрая настойчивость, будто она пришла не просить, а требовать своё место.
Когда завтрак был окончен, Тим встал первым и ушёл в свою комнату, не сказав ни слова. Я осталась на кухне вместе с Катей. Она медленно убирала посуду, и вдруг, заметив мой взгляд, мягко улыбнулась.
— Ты, должно быть, удивлена, что я здесь? — спросила она, словно знала, о чём я думаю.
Я не знала, что ответить, и только кивнула.
— Жизнь так странно устроена, — продолжила она, — иногда мы не понимаем, что по-настоящему важно, пока не окажемся на краю.
Она говорила это спокойно, почти равнодушно, и я почувствовала, что в её словах есть какая-то скрытая нота — не печали, а расчёта.
Я вышла в коридор, стараясь скрыть своё волнение. Но внутри меня крепла уверенность: эта женщина не так проста, как кажется. И что-то в её истории не сходилось, словно одна часть её слов была правдой, а другая — искусно подстроенной ложью.