– Что ж этот золотой отец у тебя так избирательно любит своих детей? – ядовито интересуется заведующая, – Не боишься, что он и дочь однажды в детдом направит, когда в папу играть надоест?
– Не направит, – коротко отвечает девушка
– Сына же отправляет, – продолжает расковыривать врач.
– Не его это сын! – устало закрывает глаза роженица.
После такого заявления и ответить-то нечего. Вот так годами работаешь, думаешь, что живешь полной и интересной жизнью, а потом – раз, и понимаешь, что некоторые умудряются романы крутить с годовалыми детьми на руках. Беременеют от любовников. Рожают… Отказы пишут. Не жизнь – фейерверк!
Зав. роддома сцепляет руки в замок и отворачивается к окну:
– А у этого ребенка отец тогда что же? Где он вообще?
– Ветры злые унесли! – огрызается ее пациентка
– Весело, – негромко в метельное окно произносит женщина в белом халате.
– Ага, я как полгода назад узнала, так до сих пор и смеюсь, – горько отвечают ей с больничной кровати.
Сосны за окном теряются в белой замети. В палате висит тишина, недобро разделяя двоих. Еще одна попытка найти выход:
– А он знает? – заведующая разворачивается к той, чьего сына помогла привести на свет всего несколько часов назад.
– Знает, – морщится светлоглазая на больничной койке, – Так знает, что лучше б не знал.
В конце концов врач получает резюме, после которого дальнейшие разговоры явно становятся бесполезными:
– Тамара Владимировна, у меня хороший муж. По-настоящему хороший. Он меня простил. Не вышвырнул из дома. Не отсуживает наш дочь и даже готов продолжать жить семьей. Но условие только одно – ублюдка, который родился, в его доме не будет. Не травите вы меня! И так тяжело! Но либо у меня будет семья, муж, у дочери хороший отец, либо я мать-одиночка с двумя на шее и с непонятными перспективами. Я приняла решение. Вечером муж придет, мы напишем отказы, и я выписываюсь к дочери. Здорового младенца почти наверняка усыновят быстро. Он про меня и думать не будет.
– А ты про него? – спрашивает женщина у окна.
– А я забуду! – упрямо откидывает темную прядь полулежащая бледная девочка, измученная этим разговором.
В две руки мужчина и женщина с одинаковыми кольцами на правом безымянном пальце вписывают данные в заявления об отказе от родительских прав. Дорогое мужское пальто, небрежно брошенное на спинку стула, ненавязчиво демонстрирует статус семьи.
****
Двумя этажами выше, над кабинетом заведующей, в предродовой тихо капает в вену очередная порция какой-то целебной жидкости. Женщине под капельницей не спится и даже не дремлется. Красные от недавних слез глаза перебегают со светильника на светильник.
Кругленькая акушерка вбегает в палату, поправляет капельницу и видит заплаканное лицо подопечной:
– Чего ревешь? – бодро интересуется она.
– Не хочу кесарево, – шмыгает носом женщина под капельницей.
– Боишься? Так Анна Андреевна у нас хирург-золотые руки. И белошвейка. Ты и не заметишь разницы между “до” и “после”, – смеется почти девочка в медицинской униформе, суетясь по предродовой.
– Неправильно это, – упрямо мотает головой беременная, – Баба должна сама рожать.
– Неправильно от своих детей бабе отказываться, а рожать правильно здоровых и без смертельного героизма! – фыркает акушерка, – А то вон сидят у нас сегодня двое, отказные пишут.
– Сразу две отказнцы? – удивляется будущая мать, – Дети что ли настолько больные?
– На голову больные, что она, что муж ее, а ребенок у них – отличный здоровый пацан, – заявляет шаровая молния, крутящаяся вокруг койки.
– И чего это они тогда? – удивляется женщина под капельницей.
– Муж считает, что не его ребенок, – морщится акушерка.
– Сильно! – доносится из кровати, – Хорошо, что я не замужем. Выбирать не приходится.
– Веселая ты, – смеется девушка.
– Ага, последние 35 лет, как гляну на себя в зеркало, так веселюсь, – улыбнулась беременная.
– Могу зеркало принести, чтобы веселилась, а не ревела? – предлагает акушерка.
– Добить меня хотите? – хохочет будущая мать, – вот отойду от анестезии завтра после операции и посмотрю на себя.
***
– Эти вопли я теперь буду всю жизнь слушать? – сквозь счастливую улыбку ворчит женщина на операционном столе, пока ей подносят недовольного сморщенного младенца, орущего с силой предельных для здоровых ушей децибел.