Раньше-то как хорошо было: не хочешь идти на прием с докладом, перепоручи нижестоящему, или сошлись на болезнь, дома посиди. «Матушка Екатерина была «сердечная», всех прощала. Теперь же настали «ужасные», просто «каиновы времена». Император болезням на слово не верит, сам всё норовит проверить, гонцов посылает к болящим!
Замечательно эту новую атмосферу жизни петербургского служилого люда передал в своих воспоминаниях тогда прапорщик, а позже сенатор Ф. П. Лубяновсхий (1777–1869). «Мир живет примером Государя. В канцеляриях, в департаментах, в коллегиях, везде в столице свечи горели с пяти часов утра; с той же поры и в вице-канцелярском доме, что был против Зимнего Дворца, все люстры и все камины пылали. Сенаторы с восьми утра сидели за красным столом. Возрождение по военной части было ещё явственней — с головы началось. Седые с георгиевскими звездами военачальники учились маршировать, равняться, салютовать…».
И ещё страшная мода быстро завелась: если Император узнает, что кто-то «берёт», даже если берёт, так пустяки, «по мелочи», жди грозы. Чуть ли не самое страшное преступление теперь. А как жить, на что жить? Доходы от имения — вещь ненадёжная. То поздний мороз урожай побьет, то мор на скотину нападёт, то ещё какая-нибудь напасть и вместо прибытка — одни убытки. Самый верный источник — казна; не убудет ведь, если «на пропитание» чего-то позаимствовать. В последние годы Екатерины II казнокрадство, или, если выражаться современным языком, коррупция достигла таких размеров, которых никогда в России не наблюдалось.
Посланник Прусского Короля в Петербурге граф Брюль через несколько месяцев после воцарения Павла доносил в Берлин, что среди офицерства зреет недовольство. «Отнимая у полковых командиров возможность грабить, — писал граф, — им не дают средства к жизни, потому что у них остаётся не более 800 рублей жалования…» Действительно, как же прожить на жалование! Надо учиться экономить, надо отказывать себе во многом; теперь и перчатки лайковые каждый день не сменишь — «нищета». Получить же «приварок» к жалованью по-тихому теперь невозможно…
А дамы? Какие ущемления начали терпеть! Раньше, бывало, на балу чуть не все «прелести» можно было всему свету показать. Некоторые до того оголялись, что чуть ли полуголыми являлись: снизу еще прикрывались, а сверху — немного редких кружев и страусиных перьев, вот и весь наряд. Екатерина не поощряла, когда девицы фривольности вытворяли, а к «зрелым дамам» была снисходительна. Некоторые из них так напомаживались и обнажались, носили такие вырезы (декольте), что чуть ли не выскакивали из платья, почти как в бане. И без стеснения демонстрировали давно увядшие прелести, что всегда служило излюбленной темой для иронических замечаний Екатерины. Она по себе знала, что никакими помадами и перьями старость не одолеешь.
Ныне же ввели в моду «русские платья», глухие, закрытые со всех сторон, даже драгоценности на них не играли, как следует. Теперь Императорский Двор, как злословили в салонах, стал походить на смесь казармы и монастыря! Как начались балы при новом царствовании, так все и оторопели. Куда ушла лёгкость, «воздушность» былого времени. Балы стали походить на вахтпарады; всё по строгому «расписанию», все подчинено церемониальной «принадлежности» и никакой «свободы». Император Павел, считавшийся одним из лучших танцоров, сам теперь не танцевал; исполнял только первый тур, и всё. Далее ходил в сопровождении дежурного флигель-адъютанта среди приглашенных, следя за порядком, и тут же реагировал, если замечал какую-нибудь неисправность в одежде кавалеров. Танцевали же вышедшие из моды гавот и менуэт, как танцы благопристойные.
У «веселящихся» ноги подкашивались, когда Император оказывался рядом; все только и мечтали, чтобы повелитель не удостоил вниманием. Порой случалось, что бальная зала превращалась в аудиенц-залу, когда Императору заблагорассудится вызвать кого-то для беседы, которая могла окончиться и отличием, награждением, а порой и публичным изгнанием не только с бала, но и с должности.
Некогда было теперь на балах посплетничать, а о «французских анекдотах», которыми ранее блистали записные острословы, даже страшно было вспоминать. Да и эти самые столичные «острословы» теперь все вмиг присмирели, онемели. Заканчивались же балы теперь тогда, когда раньше только начинались: в одиннадцать, а то и в десять часов вечера!