Это были только пустые слова и, вероятно, несколько преувеличенные тем, кто их повторял. Однако, вследствие той магической силы, которая уже связывалась со словами и поступками великого человека, они породили целую героическую эпопею. Немного спустя образовались польские легионы. Генрих Домбровский сформировал один из них, и 9 января 1797 года он подписал конвенцию с республикой, по которой этот отряд, состоявший из 2000 человек, одетых в польскую форму, был принят на службу Франции, с правом пребывания в Италии. В марте Домбровский уже мечтает перейти в Галицию! Предварительные переговоры в Лебене обнаружили эти намерения, но отряд насчитывал теперь уже 7000 человек под своими знаменами и, следуя за французскими войсками в их победном шествии, покрыл себя славой. После взятия Неаполя, в январе 1798 года, Шампионне назначил поляка же, генерала Княжевича, для отвоза в Париж отбитых у неприятеля знамен, и в этот момент под ружьем было уже два легиона. В последующих жестоких боях они уменьшились до восьмисот человек, так как всегда были первые под огнем. В феврале 1800 года они были вновь сведены в один отряд. Но волонтеры прибывали, и уже в марте 1801 года снова появились два легиона, которые были использованы – один в Италии, другой на Рейне.
Эти подвиги сопровождались, конечно, усилением польских волнений, и Безбородко с беспокойством убеждался в их успехах на всей юго-западной границе империи. Сдерживаемые в присоединенных провинциях железным режимом, который, после первых проявлений либерализма Павла, уже не испытывал изменений, они распространялись в пограничных областях, от Буковины до Молдавии, от Боснии до Болгарии. Канцлер боялся, чтобы при поддержке Франции и усилении энергии пропаганды революционных идей они не проникли на русскую территорию, – по его словам, «это был бы конец всему». Но в этой опасности он видел именно основание к достижению соглашения с республикой. Вместо того чтобы силиться потушить вулкан, порождавший это движение, – предприятие трудное и опасное, перед которым спасовали другие, – не лучше ли было, раз вулкан становился доступным, войти с ним в соприкосновение и пойти на компромисс.
У России не было других недоразумений с Францией, кроме тех, которым могло дать место это вмешательство республиканского правительства в польские дела, и самые поощрения, выраженные с этой стороны полякам, не имели другого основания, как враждебность России в отношении того же правительства. С уничтожением причины устранится следствие и можно будет без труда сговориться также и относительно Востока, где было довольно простора для самых широких домогательств. Не отправила ли Директория в Петербург, при посредстве Лагарпа, предложения в этом смысле, проектируя «разграбление Востока», как говорит Витворт, взамен простого обещания нейтралитета?
Это был глас благоразумия; но Павел не мог в тот момент ему внять, находясь под влиянием третьей силы, толкавшей его в объятия Австрии и Англии. Натиск, произведенный на него обеими державами весной и летом 1798 года, для обеспечения себе его содействия, совпал, как это помнят, с придворной интригой, затеянной с целью уничтожить влияние императрицы и Нелидовой, и успех этого заговора не остался без влияния на единственные удачные попытки Венского и Лондонского дворов. Это произошло не потому, что новая фаворитка, как думали некоторые, была привержена Австрии: она, вероятно, хорошенько не знала, в какой части света протекает Дунай. С другой стороны, она, кажется, всегда оставалась неподкупной. Мы видели также, что семейные соображения привели в этот момент и Марию Федоровну к отрешению от своих прежних симпатий к Берлинскому двору. Но, всегда опрометчивый, Павел не принял во внимание этой перемены. Пруссачкой он узнал свою жену, пруссачкой же она оставалась в его глазах и при том умственном состоянии, в каком застала его эта интрига; он убедил себя без труда, что, вверяя себя Австрии, укреплял свою независимость! Только в этом смысле триумф Лопухиной действительно обеспечил успех коалиции.
Возвратясь в Петербург 28 августа 1798 года после командировки в Кампо-Формио, где нужно было выступить против Бонапарта, Кобенцель мог убедиться, что здесь, на другом поле борьбы, победа была более чем наполовину одержана. С седьмого по тринадцатое августа он останавливался в Берлине, чтобы еще раз попытаться добиться содействия Пруссии, но убедился, что вопрос о вознаграждениях был по-прежнему помехой всякого соглашения с Веной. Правда, Париж тут ничего не выигрывал, и Сандоз в переговорах с Директорией приложил все старания, чтобы помешать командированию Сиэйса на помощь злополучному Кальяру. Приехав все-таки 19 июня к месту своего назначения, «расстрига», как его здесь называли, нашел более чем холодный, почти неучтивый, прием. Прежде всего, к нему был послан полицейский для выяснения его звания. Военный он или статский, граф или барон?