Сюда же, на Красную площадь, ходили они всем классом после праздничной ночи в честь окончания школы, когда над Москвой уже высоко стояло солнце, куранты отбили шесть и четко, беззвучно, как во сне, сменился у Мавзолея караул…
Красная площадь осталась позади, слева мелькнула решетка Александровского сада, справа — гостиница «Метрополь», где Павлик единственный раз в жизни был в ресторане. Там, посреди огромного зала со стеклянным потолком и витражами, бил настоящий фонтан, и водяные струи со звоном падали в бассейн, в котором плавали настоящие рыбы. А вокруг танцевали необыкновенно красивые женщины с необыкновенно спокойными и уверенными кавалерами…
Теперь машина бежит по улице Горького. Павлик помнит ее еще узенькой и горбатой. Здесь ему знакомы все дома, даже те, что отодвинуты новостройками вглубь. В пору реконструкции улицы он не раз трудился тут на комсомольских воскресниках. И хотя им приходилось не строить, а сносить, рушить старые, обветшалые домишки, они не без основания считали себя строителями новой Москвы.
Мелькнул, едва уловленный глазом, Художественный театр с тайной «Синей птицы», с волшебной радостью «Трех толстяков», с мучительной печалью «Вишневого сада». Там Павлик видел живого Горького на юбилейном спектакле «На дне». Играли почти все исполнители первого спектакля. По совести говоря, Горького Павлику увидеть не удалось, тот не приехал, хотя его ждали. Дважды или трижды пробегал по залу слух, что Горький явился, раз даже шумно зааплодировали чьей-то длинной, сутулой спине, мелькнувшей в директорской ложе. И право же, спина была совсем горьковская. Казалось, еще небольшое усилие зала, усилие любви, ожидания, нетерпения, и человек обернется Горьким. Но чего-то, видно, не хватило, какой-то малости, — человек был очень высок, сутул, усат, и все же не был Горьким. Но переживание Павлика было столь сильным, словно он и на деле видел Горького. Так ото и легло в его память, он сам верил в свою встречу с Горьким, и даже мать не смела упрекнуть его во лжи…
Площадь Пушкина, бронзовый памятник, длинный бульвар за ним. Здесь в феврале 1937 года, в столетнюю годовщину смерти поэта, Павлик присутствовал на торжественном открытии новой надписи на памятнике, когда строки Жуковского заменили пушкинскими. У Павлика был специальный пропуск — он получил его в награду за свою внеклассную работу «Пушкин и Байрон». И он впервые отведал сладкой отравы тщеславия, когда, проверив пропуск, милиционер козырнул и впустил его в круг избранных…
Кинотеатр Центральный, где Павлик впервые смотрел «Чапаева», и он вновь ощутил холодок и трепет восторга. В сердца всех его сверстников ворвался на громыхающей тачанке легендарный начдив, чтобы на многие годы полонить мальчишеское воображение.
Проплыл слева Музей революции с двумя пушками, установленными у крыльев здания. Когда Павлик, еще мальчиком, впервые пришел в музой, кто-то в шутку сказал, что «этими пушками царя прогнали». И хотя он потом узнал, что это неправда, на всю жизнь сохранилось у него восхищенное уважение к ним.
Путешествие в прошлое продолжалось. Слева на миг мелькнул темный зев ворот, ведущих на большой, щедро поросший деревьями двор, где он впервые целовался с Катей. Они забрели туда случайно, проплутав несколько часов по заснеженным ночным улицам в тщетных поисках уединения. Усталые и закоченевшие, опустились на первую попавшуюся скамью и, не произнеся ни единого слова, стали целоваться. Словно бы это случилось вчера, помнил Павлик упругий, твердый холод Катиных щек и живую, горячую влажность рта, от которого не мог оторваться. Маленькое кафе «Мороженое», куда они так часто ходили с Катей. Перестроенное здание бывшего «Мюзик-холла», где странный клоун Бонни с жутко размалеванным лицом кричал в зрительный зал: «В который раз умирает актер на сцене!..» Комиссионный магазин, там Павлик на первую свою стипендию купил в подарок матери перламутровый театральный бинокль.