— Кушайте, — говорил Павлик, подвигая людям золотисто поджаренную курицу, крутые яйца, пирожки с мясом и капустой, байку с вишневым вареньем. — Кушайте, пожалуйста… Это домашние пирожки, очень вкусные… Варенье тоже домашнее…
И люди не отказывались. Один, разорвав за ноги курицу, с остервенением молол зубами ее нежные кости, другой налег на пирожки — макал их в варенье и целиком отправлял в рот, третий, подобно фокуснику, глотал яйца, с поразительной быстротой очищая их от скорлупы. В какой-то момент Павлику стало жаль — не еды, конечно, а тех трогательных и трудных усилий, с какими мать добывала и готовила всю эту снедь. Военные люди ели жадно и деловито, стремясь урвать побольше от неожиданного угощения. По Павлик тут же устыдился своего, как ему показалось, мелкого чувства и с новым жаром принялся потчевать окружающих.
— Кушайте… Пожалуйста, кушайте!.. — голос его звучал чуть потерянно.
— Да что вы стараетесь? — раздраженно проговорил вдруг Нечичко, он также отдавал должное угощению, но сдержанно и бережливо. — Они и так рубают, аж хруст стоит. Смотри, подавишься! — заметил он какому-то старшине, отправившему в рот громадный кус вареной колбасы.
Старшина поперхнулся и отошел.
Павлика возмутила грубость Нечичко. Как можно жалеть еду, да еще для своих братьев по оружию? Но вслух он не решился возразить: Нечичко был командиром колонны и не пристало с ним спорить.
Вмешательство Нечичко произвело впечатление, но оно запоздало: от всей роскошной снеди Павлика остались всего две котлеты, хлебный батон да жестяная банка со сливочным маслом.
— Та-ак! — глядя на произведенное опустошение, с усмешкой сказал Нечичко. — Теперь корми вас всю дорогу!..
Павлик покраснел — вот она, оборотная сторона его щедрости. Какого же он свалял дурака! Если б не это идиотское и хвастливое гостеприимство, он мог бы, как равный, участвовать в общем котле до конца пути. А теперь он делается иждивенцем Нечичко…
Нет, надо покончить наконец со всем детским, незрелым в себе! Самое досадное, что после пиршества Нечичко, а за ним и другие политработники стали называть его «Павликом».
Незадолго перед Вышним Волочком Павлик задремал и проснулся лишь от зычного крика Нечичко:
— Подъем!
Машина стояла у подъезда двухэтажного каменного дома. Они попали в обычную городскую квартиру с электричеством. Щурясь от яркого света, Павлик следом за Нечичко вошел в большую комнату. Тут было настоящее бабье царство: какие-то старухи, молодицы, женщины средних лет, девушка лет восемнадцати с огромными синими глазами, девчонки школьного возраста. А из рамок, висящих по стенам, глядели мужские лица: то, верно, были сыновья, мужья, отцы и братья этих женщин, ушедшие на фронт. Одна рамка была обвита черной ленточкой: этому солдату уж не вернуться домой.
Пока приезжих угощали ужином, синеглазая девушка без устали накручивала патефон. Пластинок было всего три: две танцевальных, заигранных до невозможности уловить мелодию, и одна с русскими песнями в исполнении Руслановой. Резким, волнующим голосом пела певица о валдайском колокольчике и еще о каком-то парне в красивой шелковой рубашке и «тин-тин-тиновых, стало быть, штанах». Эту пластинку ставили чаще других, и всякий раз, как доходило до странных штанов, вся семья от мала до велика дружно смеялась. А у Павлика щемило сердце. Сколько раз слышали они эту пластинку, но так велика у этих людей сейчас потребность отвести душу, что жалкая, запетая песенка стала для них неиссякаемым источником веселья. А потом Павлик заметил, что синие глаза девушки неотрывно следят за ним. Случайный, заезжий молодой человек, он, верно, представлялся ей тем самым лихим парнем, о котором пела Русланова. И Павлик пожалел, что нет на нем красивой шелковой рубашки и «тин-тин-тиновых штанов», что завтра на рассвете он уедет и ничего не принесет девушке их встреча. Трудной и холодной будет ее первая весна. Глядеть ей с тоской вслед проезжим своими синими глазами, ждать и томиться своей не ко времени расцветшей юностью. Павлик подсел к девушке. Он не знал, о чем заговорить, и только улыбнулся ей. Не спуская с него пристального синего взгляда, девушка встала и пошла к дверям. Павлик последовал за ней. Они вышли на каменное крыльцо дома. Девушка взяла руку Павлика и прижалась к ней щекой.
— Какая у вас рука — тонкая и крепкая, — прошептала она.
— А у вас щека горячая, горячая, — сказал Павлик.
Девушка водила рукой Павлика по своему лицу. Он чувствовал под ладонью тугую круглоту щек, гладь лба, нежную мохнатость ресниц, ощутил мягкие, детские губы, и губы эти вдруг прижались к его ладони, будто целуя. В страшном смущении Павлик отшатнулся. Он взял девушку за руку, но она, угадав его намерение, стала вырываться.