— Не надо, — шептала она, — у меня руки плохие, испорченные…
Без труда одолев ее сопротивление, Павлик стал целовать шершавые пальцы, ладонь и подушечки мозолей, тонкое, чистое запястье. Девушка закрыла глаза.
«Бедная, милая, родная моя!» — шептал про себя Павлик.
— Ой, как хорошо! — тихо воскликнула девушка. — Спасибо вам… А теперь идите, завтра рано вставать.
— А вы?
— Я еще постою немного. Идите, пожалуйста, правда…
Павлик поглядел на нее в темноте, поклонился и прошел в дом. Нечичко спал на полу. Павлик улегся рядом.
А утром, когда они садились в машину, вся семья вышла на крыльцо. Кутаясь в шерстяные платки, стояли на ветряной январской студи женщины-солдатки, молодые и старые, стояли солдатские дети, провожая на войну неродных, едва знакомых, но близких по общей судьбе людей. И синеглазая девушка была здесь, серьезно и печально глядела она на Павлика. А когда машина тронулась, она пошла вровень с ней, как казачка у стремени, и шла все быстрее и быстрее, затем побежала, отставая с каждым шагом, и вдруг исчезла. Павлик опустил стекло и выглянул наружу. Синеглазая девушка, прижав руки к груди, глядела вслед машине, а за ней, тесно держась против ветра, на каменном крыльце все еще стояли обездоленные войной, молодые и старые, бедно одетые, прекрасные женщины. И этот образ войны Павлик навсегда унес в своем сердце…
За Валдаем колонна оставила в стороне шоссе Москва — Ленинград и взяла круто на север в сторону Боровичей. Когда переехали заброшенную, погребенную под снегом узкоколейку, Нечичко решил уточнить дорогу.
— Айда до хаты! — сказал он Павлику, кивнув на будку стрелочника.
В будке их встретил высокий, тощий человек в замасленном комбинезоне. Надетый, видимо, на голое тело, комбинезон резко обрисовал страшную худобу человека: торчащие ключицы, впалый живот, грудную клетку. Человек молчал и улыбался, обнажая белые, неживые десны.
— Стрелочник? — спросил Нечичко.
Человек кивнул.
— А чего ты тут робишь, коль поезда не ходят?
Человек едва приметно пожал плечами и улыбнулся.
В доме было пусто. На холодной и, видимо, давно не топленной печи валялись засохшие тряпки, возле дверцы — дровяной сор, на буфете — крошки хлеба, в блюдечке на полу запеклась полоска молока.
— Жинка где? — спросил Нечичко.
Человек кивнул на окно и что-то сказал, но звук его голоса истаял в воздухе, не достигнув ушей собеседников. И Павлика удивило, когда Нечичко после короткого раздумья решительно спросил:
— От бомбы погибла?
Человек кивнул и обнажил десны.
Нечичко скользнул глазами по комнате, взгляд его обратился к лежащему на столе раскрытому букварю.
— Пацан чи дивчина? — спросил он тихо.
— Ага, — сказал человек, и Павлик наконец-то его услышал: — Костя и Вера.
— Выходит, один ты уцелел?
Человек как-то странно посмотрел на Нечичко и ничего не ответил.
— Уходил бы ты отсюда, батько, к людям! Уходил бы, не то загнешься с холоду и голодухи!
Ответа не последовало, человек глядел сквозь Нечичко в какую-то далекую пустоту. Но когда тот спросил его о дороге, он произнес вполне внятно: «Прямо, все прямо».
Нечичко порылся в карманах, достал две мятые тридцатки:
— Возьми, хлеба себе купишь.
Человек не взял денег, тогда Нечичко положил их на стол. Он не вышел проводить, даже не попрощался, только вновь обнажил десны в уродливом оскале улыбки.
— Сумасшедший? — спросил Павлик, когда они вышли из будки.
— Нет, — раздумчиво ответил Нечичко. — Просто он все потерял. Все…
Теперь они ехали местами, не тронутыми войной. Дорога шла чистыми, белыми полями, прорезала густоту отягощенных снегом молчаливых лесов, деревянными мостами и мостками перекидывалась через замерзшие реки, опадала в балки, вздымалась на бугры, широко распахивая курящийся морозными дымками простор.
Они проезжали деревни, где большие, крепкостенные дома, укутанные против холода в дерновые шубы, гордо возносились на своих высоких, в этаж, фундаментах. От домов веяло прочной, слаженной и упорной жизнью, способной противостоять любой напасти. При виде этих надежных красивых домов, могучих, таящих вечную мглу лесов, неохватных полей, закованных в ледяную броню рек в душе Павлика ширилось и крепло чувство Родины. Эта земля со всем, что на ней есть, принадлежала ему, а он принадлежал этой земле.
На привалах они заходили в первую попавшуюся избу, и тут же, словно их давно ждали, на столе появлялся яростно кипящий самовар, серебристый от жира суп в чугунке, свиное сало, квашеная капуста, огурцы. От плотного духа сушеных трав, солений и мочений чуть пощипывало в горле. Бесшумно и быстро мерили избу сильные, обутые в бахилы ноги приветливых и неречистых хозяек. И чудесно попахивала буханка домашней выпечки хлеба, разрезанная с прислоном к груди.