Боровичи открылись на закате золотыми, горящими куполами собора, румяными отсветами солнечного огня в окнах, розовыми снежными крышами присадистых домов — красивый, старый город, прочно оседлавший господствующую над местностью высоту. Но Павлик не почувствовал облегчения. Боровичи опоздали, что-то нехорошее уже случилось с ним. Он равнодушно глядел на пробегающие мимо здания с железными вывесками, равнодушно отметил про себя их дореволюционную, купеческую тяжесть, основательность, равнодушно выслушал нечичковское «Марш по квартирам!», когда машина остановилась у какого-то дома. Привычным, безотчетным движением прихватив рюкзак, Павлик толкнул дверцу, вылез из машины, хотел шагнуть и упал боком на мостовую.
Все последующее Павлик воспринимал будто сквозь сон, слышал и не слышал заливистую брань Нечичко, чувствовал и не чувствовал, как старший батальонный комиссар с помощью шофера волок его в дом, видел и не видел сквозь прищуренные веки полутемную комнату с русской печью, божницу, озаренную огоньком лампады, белую пышную постель, на которую его уложили. Очнулся он от нестерпимой боли в ногах, тысячи острых иголок кололи его пятки, ступни, пальцы. Засучив рукава, Нечичко растирал ему стопы снегом, захватывая его горстью из жестяного таза, который держала, прижав к животу, какая-то женщина, видимо хозяйка квартиры. Рядом почему-то стоял цинкограф Новиков и глядел на Павлика с кротким огорчением. И сильнее жгучей боли поднялся в нем жгучий стыд. Он стыдился своей слабости и малой выносливости и того, что старший по званию растирает ему ноги, стыдился Новикова и других своих спутников, стыдился незнакомой женщины, видящей его беспомощность. Он сделал попытку подняться.
— Лежите, лежите! — сердито прикрикнул Нечичко, ловко обрабатывая ему ноги.
Павлик не смог ослушаться и вновь откинулся на тугую подушку. Боль была дьявольской. Павлик изо всей силы сцепил зубы, чтобы не закричать.
— Орите, это ничего, — сказал Нечичко.
Но Павлик скорей бы умер, чем издал стон.
— Орите, — повторил старший батальонный комиссар, — вам будет легче.
Нечичко намазал ему ноги чем-то жирным и укутал в шерстяной платок.
Когда через некоторое время Нечичко позвал его ужинать, Павлик притворился спящим: ему надо было пережить свою беду внутри себя. Постепенно приключившаяся с ним неприятность уже не казалась ему такой позорной и стыдной. Разве он виноват, что ему выдали на складе сапоги, а не валенки? Он вел себя мужественно, по-солдатски, не ныл, не скулил, держался до конца. Он даже помог вытащить машину, несмотря на боль в ногах, и делал это с таким усердием, что набрал воды в сапог. Эти мысли подействовали успокаивающе, и Павлик уснул в мире и согласии с самим собой. Вот почему он был крайне удивлен, когда наутро, за самоваром, выслушав его взволнованную благодарность, Нечичко смерил его долгим, тяжелым взглядом и с хмурой серьезностью проговорил:
— Так у вас служба не пойдет.
Нечичко помолчал, размышляя, и продолжал тем же хмурым тоном:
— Харчи без толку разбазарили? Разбазарили. Ноги поморозили? Поморозили. Это вам не гражданка, солдат должен себя любить. Почему? — Павлик заметил, что в речи Нечичко сейчас начисто пропал характерный украинский говорок. — Да потому, что, если он сам не любит себя, другим приходится о нем лишнюю заботу иметь. А на войне не должно быть лишней заботы, только необходимая, только главная. Военная служба никакой показухи не терпит, лишнее геройство все равно что трусость. Замерзли ноги, скажите честно, и нечего в воду лезть. Хорошо — обошлось, а могло и госпиталем кончиться. Не воевавши в госпиталь угодить — это, знаете, вроде дезертирства. Молчи! — перешел он вдруг на «ты». — Я, как старший, тебе говорю. — И, переменив тон, добавил почти нежно, хоть с легкой насмешкой: — Эх ты, Павлик-Мавлик, мамкин сын!..
— Я понял вас, товарищ старший батальонный комиссар, — сказал Павлик. — С едой я действительно свалял дурака, но какой был толк на холод жаловаться? Ведь не задерживать же из-за этого всю колонну!
Нечичко посмотрел на него с веселым изумлением:
— И чему вас только учат в гражданке? Здоровенный парень, косая сажень в плечах, а никакого понятия! Почему у других ноги не замерзли, ведь на них та же кирза? Кабы не строил дурочку и сказал прямо, что ноги стынут, я б тебе сенца в сапоги напихал и — полный порядок!