Правда, Павлик Чердынцев удручающе моложав, в свои двадцать три года он выглядит восемнадцатилетним. У него девичий овал лица, тонкая, нежная кожа, легко затекающая румянцем, длинные, пушистые ресницы, зачесанные назад волосы мягки и волнисты, и, хотя он давно познакомился с бритвой, на щеках, подбородке и верхней губе у него отрастает какой-то пушок, а не благородная, жесткая, мужская щетина. При такой коже, ресницах, волосах даже широкие плечи и сильная, спортивная фигура не придают мужественности. И все же дело не только в облике…
Павлика воспитала мать. Отец его утонул, купаясь в реке, за месяц до рождения сына. Павлик рано и остро почувствовал отсутствие мужского начала в своей жизни. Он пытался расспросить мать о своем отце. Но мать, обычно с глубокой серьезностью и полнотой отвечавшая на все вопросы сына, тут становилась до странности сухой и немногословной. «Он был студент-второкурсник и не умел плавать. Он утонул», — это было все, что Павлик узнал. Мать словно не хотела простить покойному, что он оставил ее одну лицом к лицу с жизнью. Позднее Павлик понял, что за этим жестким умолчанием скрывалась непроходящая боль, горькая и бессильная обида на судьбу, так рано лишившую его мать женского счастья.
Студент-второкурсник, не умевший плавать, — из такого скудного материала даже самое пылкое мальчишеское воображение не создаст героя, на которого хотелось бы походить. «Отцу было восемнадцать лет, когда произошла революция, — часто думал Павлик. — Отчего же не сумел он ничего сделать, оставить мне в наследство хоть какой-либо поступок? Ведь любила же его такая женщина, как моя мать…» Но нет, ничего не успел совершить милый, синеглазый, смешливый студентик, сын деревенского фельдшера, даже плавать не научился. Впрочем, кое-чему его короткая, бесследно канувшая жизнь научила сына — страху перед несвершившейся судьбой.
Сын умел плавать с самых ранних лет. Об этом позаботилась мать. Она научила его нырять, бегать, прыгать, лазить на деревья, играть во все игры. Ему было всего пять лет, когда в их комнате, в дряхлом московском доме с высокими потолками, появились спортивные кольца и трапеция. Мать решила во что бы то ни стало развить его тело. И она достигла своего. Никаких простуд, никаких детских болезней не знал Павлик. В школе он превосходил силой не только сверстников, но и многих старших ребят. Обычные мальчишеские огорчения: разбитый в драке нос, подзатыльник, полученный от старшеклассника, — были неведомы Павлику. И не только потому, что ребята знали: с Чердынцевым лучше не связываться. Даже чувствуя иной раз, что его хотят задеть, Павлик с улыбкой, в спокойном сознании своей силы отходил в сторону.
Когда Павлик подрос, когда пришла пора книг, учения, мать не оставила тщательной, пристрастной заботы о его физическом развитии. Он был бы не прочь посидеть еще за письменным столом, поваляться с книгой на диване, а мать гнала его на каток. Он охотно послонялся бы вечерком по московским улицам, а мать заставляла его проводить вечера то в бассейне для плавания, то на стадионе.
Мать была до предела требовательна к Павлику. Она слишком любила сына, слишком многое отдала ему, чтобы быть снисходительной.
Человек умный, живой и страстный, с острым чувством времени, она не уважала дело, которым занималась: выстукивала худыми пальцами пропитание для себя и сына из старенького «ундервуда». Но чтобы овладеть настоящей профессией, надо было продолжать образование — мать изучала языки, — а этого она не могла позволить себе в трудные двадцатые годы: на руках у нее сын, и сын этот должен иметь все, что имели другие дети, у которых был отец.
Не ее вина, что Павлик лишился отца, но и ее вина — она мать и отвечает перед сыном за все. Он ни в чем не должен чувствовать отсутствие отца: полное самоотречение мать совмещала с жесткой требовательностью. Она отдавала все дни свои чуждой, лишенной творческого начала профессии — пусть и сын приучается к тому, что нельзя жить без благотворного насилия над собой.
Она высоко несла свою маленькую красивую, рано начавшую седеть голову. Она сама выбирала сыну книги для чтения, проверяла его школьные знания, обучала его немецкому языку. Сын не знал пустого досуга. Его досугом был спорт, театр, музеи, куда они ходили вместе, а затем подолгу обсуждали виденное. Она вложила семя в добрую почву. Сын учился превосходно, она знала, что он умен. То, к чему у него не было способности — математика, точные науки, — он одолевал усидчивостью и старанием, зато в предметах гуманитарных и языках он блистал. Никакие дурные привычки к нему не прилипали: он не курил, не пил, в переходном возрасте не писал плохих стихов.