Павлик выпрыгнул из машины, на тормозах спускавшейся к реке, оступился, упал, но тут же вскочил, сердито огляделся и побежал в хвост колонны. Было, верно, очень скользко, потому что ноги Павлика то и дело разъезжались. Хохлакова он не нашел, тот, очевидно, находился в голове колонны, ушедшей далеко вперед, но зато убедился, что машины, несмотря на общее опьянение людей, следуют друг за другом в полном порядке…
Возвращаясь к своей машине, Павлик увидел вдруг знакомую голубую «эмку», ту, что застряла на переправе под Боровичами. Возле «эмки» стояли какие-то командиры со шпалами и ромбами, в одном из них, смуглолицем, с угольно-черными, похожими на усы, бровями, Павлик угадал начальника Политуправления дивизионного комиссара Шорохова. Он слышал о нем еще в дороге от Нечичко, говорившего о Шорохове с почтительным, даже влюбленным ужасом. Павлик чувствовал, что почтительность и влюбленность Нечичко были подлинными, а ужас несколько наигранным, чтобы собеседник проникся сознанием, какая непростая, не всякому доступная штука общение с грозным комиссаром. Дивизионный комиссар кого-то распекал, низко опустив голову с торчкастыми бровями, и Павлик, все с той же пронзительной ясностью, вмиг смекнул, что Шорохов тревожится за колонну. Павлик решил его успокоить. Раздвинув окружающих Шорохова командиров, он вплотную подошел к нему и, лихо откозыряв, доложил:
— Товарищ дивизионный комиссар, я все проверил… колонна в полном порядке!..
Кто-то засмеялся и тут же оборвал смех. Наступила мертвая тишина. Сквозь всю свою мнимую ясность Павлик ощутил эту нехорошую, недобрую тишину и как-то связал с собой. На лице его возникла жалкая, растерянная улыбка, и только глаза с прежним доверчивым восторгом смотрели на Шорохова.
Будь на месте Павлика человек постарше — дело кончилось бы плохо. Но Шорохов, суровый до мрачности, нежно любил молодежь. Старый большевик, знавший и тюрьмы, и ссылки, и каторжные этапы, он всегда жил для будущего, и это будущее, чистое и прекрасное, видел в молодых людях. Болезненно ощущая их срывы и падения, он никогда не спешил с взысканиями, веря, что добрые начала восторжествуют и без строгих наказующих мер. А в молодом человеке, стоявшем перед ним, было что-то такое отчетливо хорошее, свежее, что никак не вязалось с запахом водки, с тусклым блеском глаз, с жалкой, хмельной ухмылкой.
— Выпили? — негромко спросил Шорохов.
— Бутылку… — глупо засмеялся Павлик.
Шорохов положил ему руку на плечо, сжал и почувствовал, как, невольно противясь, плечо напряглось, затвердело мускулами, стало каменным. Это было плечо борца, плечо сильного, тренированного юноши, чуждого жалким слабостям и порокам.
— Раньше небось не пили? — спросил он мягко.
— Н-нет… — упавшим голосом ответил Павлик.
— Никифоров! — крикнул Шорохов. — Проводите товарища до машины. А вам мой совет — поспите часок-другой! — он повернулся и, крупно шагая, пошел к машине…
Зайдя за сугроб, Павлик, давясь, стал вызывать рвоту. Он кашлял, икал, корчась от нестерпимого отвращения к себе. Наконец его стошнило, но это не принесло желанного облегчения. Он весь обмяк, ноги стали как ватные, нестерпимо, тупыми схватками, заболел живот.
Когда добрались до ночлега, Павлик с трудом вылез из машины. Он постелил себе на полу возле печки и лег, свернувшись калачиком. Как ни прижимал он колени к животу, как ни растирал его руками, боль не утихала, и приближающийся приступ рвоты вязко сводил челюсти. Неприметно для себя Павлик начал стонать, сначала тихо, затем все громче. В полузабытьи он слышал, как товарищи справлялись о его самочувствии, давали советы, а Новиков с раздражающим упорством твердил:
— Хуже горячего теста для желудка ничего нету.
— Просто он пить не привык! — крепким уверенным голосом возражал Шидловский.
Заходили в избу и другие сотрудники «Фронтовой-солдатской». Заслышав стоны Павлика, они спрашивали, что с ним, и Новиков опять говорил о горячем тесте, а Шидловский о том, что Павлик «неприученный». И все без исключения называли его «Павликом» — да и как иначе было называть этого маменькиного сынка, который развалился от нескольких глотков разведенного спирта!
От боли, унижения и бессилия у Павлика намокли глаза, а затем что-то с силой толкнуло его изнутри, он вскочил и, зажимая ладонью рот, выскочил из дома. Его вырвало у самого порога, обильно, будто рухнула какая-то преграда. Он хотел отойти подальше от дома, но его снова вырвало, и снова, и снова. Здоровый, непривычный к вину организм мощно высвобождался от гнусной отравы. С каждым приступом Павлика всего сотрясало, казалось, внутренности вот-вот вывернутся наружу. Он почти терял сознание, и слезы ручьями текли по щекам. Спотыкаясь, добрел он до плетня и привалился к нему грудью. Желудок его был пуст, но теперь его рвало желчью, отвратительная горечь травила рот, невыносимая боль скручивала диафрагму.