— Потерпите, Чердынцев, я буду иметь вас в виду…
…За окнами знакомо заколотили зенитки, первый далекий разрыв мелким звоном сотряс стекла. Туликов привычно схватился за шапку и кинулся к двери.
Немцы бомбили городок почти ежедневно, а то и по нескольку раз в день. Павлик перестал ходить в бомбоубежище после первого же налета, случившегося недели три назад. Тогда, подчиняясь общему порыву, Павлик сбежал вниз и залез в глубокую, узкую щель, вырытую зигзагом во дворе Политуправления между гаражом и деревянным домиком уборной. В щели вскоре стало очень тесно, но небо просматривалось отлично, и было ясно видно, как, провиснув на миг в воздухе, немецкий бомбардировщик перевалился через крыло и с надсадным воем рухнул вниз. Казалось, самолет валится прямо на щель со всей ее человечьей начинкой, но в последнее мгновение он выровнялся, мелькнул тенью по утоптанному двору, по щели, по лицам людей и уложил фугаску метрах в пятидесяти, за гаражом. Вслед за оглушительным взрывом на них обрушился поток снежно-глинистой грязи, мелких камней и мусора. Теперь при каждом новом заходе «юнкерсов» люди, как по команде, вжимались в стенку щели, приваливались друг к другу, словно ища защиту в соседе.
Павлик чувствовал под грудью круглую, неприятно теплую голову какого-то капитана. Он боялся сделать больно этому капитану, но всякий раз, как раздавался вой пикирования, капитан, будто в нору, нырял головой между телом Павлика и стенкой щели.
«Нет, это дело не для меня!» — сказал себе Павлик, когда после отбоя слегка смущенные люди, обмениваясь шутками, покидали щель. Перемежать канцелярскую возню с позорными прятками в щели — это уж слишком. Пусть останется у него хоть такая жалкая гордость: не покидать стен Политуправления. Это будет его маленькая война. Поскольку во время налетов кто-то должен был оставаться в отделе, он взял на себя роль постоянного дежурного. Павлика крайне удивило, когда Кульчицкая, относившаяся к бомбежкам с завидным хладнокровием, спросила его однажды: «Неужели вы думаете, что стены дома надежнее убежища?» — «Я этого вовсе не думаю». — «Так почему же вы не спускаетесь вниз, как все?» — «Мне это противно». — «Да? — задумчиво произнесла Кульчицкая. — А мне сказали, что вы так боитесь бомбежки, что не в состоянии добежать до щели». — «Кто это вам сказал?» — со смехом спросил Павлик. «Ваш друг и покровитель, товарищ Хохлаков», — церемонно ответила Кульчицкая. Зачем понадобилось Хохлакову выставлять его трусом?
Сейчас немцы бомбили железную дорогу. За деревьями, высаженными вдоль линии, вздымались и медленно оседали грязевые фонтаны. Голубовато-белесое небо в той стороне было запятнано, будто хлопьями сажи, черными дымками от разрывов зенитных снарядов. Окна непрестанно дребезжали, скрипуче вздрагивал пол. Но вот над путями взметнулось черное с красным, пухлое, бешено бьющееся внутри себя шаровое облако, словно клубок неистово извивающихся, изрыгающих огонь гигантских змей. И вот уже все облако занялось огнем и в огне сгинуло, сожгло самое себя… Бомба, видимо, угодила в нефтехранилище.
Частые, резкие удары зениток приблизились, они уже звучали над самой крышей, сейчас немцы примутся за Политуправление. Павлику вспомнилось, что один греческий мудрец кинулся к мишени, когда на стрельбище лук взял неопытный стрелок: он считал мишень самым безопасным местом. Все пространство вокруг двухэтажного каменного особняка было усеяно бомбовыми воронками, а здание Политуправления оставалось невредимым, лишь стены исщерблены осколками. Но помимо этого отвлеченного соображения, здесь, в привычной обстановке, в одиночестве, бомбежка и на деле переживалась легче. В щели невольно поддаешься общей нервозности, а здесь испытываешь лишь легкое волнение и странный подъем, как при азартной игре. Вот ахнула бомба. Мимо. Еще раз мимо. Э, как нехорошо затянулся этот свист — надо держаться подальше от окна, вот так. Теперь, как положено после близкого разрыва, секунды томительной тишины, и вот он снова — свист, но куда тише, это уже далеко, где-то в районе почты. Представление окончено. Интересно, почему это зенитки никак не собьют хоть бы один самолет!..
Вернулся Туликов и уселся пить чай:
— Говорят, цистерну разбомбило…
Рассказывать ему не пришлось: появился румяный от мороза, оживленно-бодрый Хохлаков.
— Как наши папочки? — спросил он с порога.
— Кончил… — мрачно ответил Павлик.
Хохлаков коротко, но цепко посмотрел на Павлика, что-то в выражении его лица ему не понравилось. Обычно открытое, выдающее малейшее внутреннее движение лицо молодого инструктора-литератора было сейчас запертым, непроницаемым.