Открытый, доверчивый, покладистый, всегда готовый сделать то, что от него требуют, Павлик, если сталкивался с чем-либо дурным и трудным, душевно не задерживался на этом.
С веселой охотой выполнял он пионерские, а позднее и комсомольские поручения. С упоением писал плакаты, клеймящие прогульщиков, суеверов, бузотеров, и уж непременно — папу Римского и Чемберлена; сколачивал ящики для рационализаторских предложений работников Почтамта, который шефствовал над их школой; оформлял мопровскую стенгазету. Его детство пришлось на пору первой пятилетки, когда бурно растущая промышленность страны нуждалась в металле и самых различных материалах. Павлик и его друзья неутомимо собирали металлолом и пустые бутылки, бумажный утиль и старое тряпье. После уроков он вихрем носился с подписным листом по лестницам дома, облагая жильцов денежной данью на постройку торпедного катера, дирижабля или глиссера. Мать радовалась столь ярко выраженному общественному, началу в характере сына и сквозь пальцы смотрела на то, что к металлолому он причислял иной раз вполне еще годную железную кровать, хранившуюся на чердаке, исправную кастрюлю или чугунок. Она неизменно открывала своим скромным взносом подписку на очередное «мероприятие» и со смехом спрашивала сына, когда же промчит ее наконец по земле, по воде или по воздуху один из тех загадочных аппаратов, в которые она вкладывает средства…
Война в Испании грозной тревогой вторглась в безмятежный мир отроческих представлений Павлика. Подобно другим своим сверстникам, он грезил о полях Астурии, о Гвадалахаре и Овьедо. В их комнате появилась огромная, во всю стену, карта Испании, утыканная красными и черными флажками. «Наши взяли Уэску!» — ликующим тоном объявлял Павлик и передвигал красный флажок. «Горняки подходят к центру Овьедо!..» Он завел себе зеленую с красным кантом республиканскую пилотку и зычным возгласом «Но пасаран!» заменил обычное приветствие. Но когда черные флажки стали овладевать всем пространством карты и под угрозой оказался Мадрид, мрачная задумчивость овладела Павликом. Однажды мать случайно услышала его разговор с одним школьным другом. Они всерьез обсуждали возможность бегства в Испанию, чтобы вступить в Интернациональную бригаду. Подивившись наивности этих шестнадцатилетних юношей, мать сказала Павлику, когда они остались одни:
— Мне понятно, что ты и твои сверстники так близко к сердцу принимаете события в Испании. Но это еще не ваша война с фашизмом, Павлик. — И с грустью добавила: — Ваша война еще впереди…
Павлик ничего не ответил, только опустил голову.
В десятом классе Павлик вдруг начал писать рассказы. Его влекло к героической теме: испанские патриоты, бойцы Интернациональной бригады, танкисты, летчики, разведчики и, конечно же, пограничники с собаками были его излюбленными героями. В рассказах, при всей их надуманности — Павлик совсем не знал изображаемой им действительности, — был талант, мать чувствовала это с той безошибочностью, какую проявляла во всем, что касалось сына. Сквозь муть бессильных, книжных слов у него прорывалась вдруг какая-то свежо и остро подмеченная подробность пейзажа, человеческого поведения, чувства; эти смелые, живые, никем до него не увиденные детали обнаруживали глаз художника. «Откуда это у него?» — спрашивала себя мать. Сама она была человеком способным, но не талантливым. «Ломовая лошадь, рабочая скотина», — любила она называть себя. Уж не сказалась ли тут неведомая ей сторона личности того, погибшего? Ей делалось вдвойне горько. Разве справедливо, чтобы лучшим и самым драгоценным он был обязан не ей, а темной игре неведомых сил, нежданному наследству, вдруг открывшемуся через годы?
Конечно, она мечтала о большой судьбе для сына, но ей хотелось, чтобы он шел к этой большой судьбе путем прямым и ясным. Пусть бы он стал настоящим человеком своего времени: инженером или ученым в точных науках, глубоко знающим, серьезным, крупным специалистом, какие нужны стране. Но с этой мечтой ей пришлось расстаться. Слишком отчетливо преобладали в сыне иные начала.
Мать уже готова была примириться с тем, чтобы Павлик стал ученым-географом, историком, даже лингвистом, лишь бы отвратить его от литературы. «Чтобы стать писателем, — говорила она сыну, — надо прежде всего узнать жизнь». Она приготовилась к серьезной борьбе, но все свелось к одному разговору в тот вечер, когда он принес аттестат об окончании школы. Аттестат был с золотой каемкой, это давало право поступления без экзаменов в любой вуз. Да, он согласен: на писателя не учатся, надо иметь какую-то основательную профессию; сперва следует узнать жизнь, а уж потом думать всерьез о литературе; история, археология всегда привлекали его, что ж, он охотно подаст свои бумаги на исторический факультет…