7
Аэродром, где базировались ночные бомбардировщики, находился в сорока километрах от Вишеры. На следующий день вечером к дому Павлика подкатил «виллис».
— Прибыл в ваше распоряжение, товарищ корреспондент! — молодцевато доложил водитель, стройный парень с светлым чубом, волнисто падающим из-под ушанки на левый глаз.
— Поехали, товарищ водитель! — в тон ему бодро отозвался Павлик, забираясь на твердое сиденье.
— Меня Артуром зовут, — сообщил водитель, рывком трогаясь с места.
Павлик с любопытством поглядел на водителя: уж очень не шло это имя, напоминавшее о рыцарях круглого стола, к ржаным, рязанским краскам парня. Некоторое время водитель молчал, сосредоточенно крутя баранку, затем сказал, мотнув головой на какой-то домишко:
— Мировая тут деваха живет!..
То ли Артур нарочно выбрал маршрут по памятным ему местам, то ли уж очень широким сердцем обладал этот парень, но, прежде чем они выехали из Вишеры, Павлик познакомился с местожительством еще шести — семи «мировых девах». Впрочем, и пустынная дорога, пролегшая от городка до аэродрома, была населена для Артура милыми призраками. «Вот в том лесочке мы знатно с одной девахой погуляли!» «Тут на развилке мировая регулировщица дежурит, глаза — что шмели!» Чувствовалось, что Артур восхищенно и рыцарственно уважает своих многочисленных подруг, не чинит им никакой обиды, да и сам редко бывает обижен. Имя и человек оказались в нежданном родстве друг с другом…
Экипаж ночного бомбардировщика, с которым предстояло лететь Павлику, не проявил к нему ни малейшего интереса. Корреспондент? Ладно, у него свое дело, у них — свое. Молчаливый командир корабля, лейтенант Чумаков, был молод, верно, одних лет с Павликом, но меховой комбинезон подчеркивал солидность его крупной, грузноватой фигуры; столь же молодыми были коренастый, флегматичный штурман и подвижной, суматошный стрелок-радист. Командование намеренно выбрало комсомольский экипаж, чтобы Павлику легче было найти с летчиками общий язык.
Забравшись по маленькой шаткой лесенке на крыло, Павлик через нижний люк проник в кабину радиста. При этом он зацепился полой за рыльце пулемета и чуть не порвал шинель. Он зажег карманный фонарик и огляделся. Отсек, в котором он оказался, не был в прямом смысле кабиной, а просто хвостовой частью самолета. В передней части расположены были радиоаппаратура, приборы и откидное сиденьице; вверху, под куполом из плексигласа, установлен второй пулемет. Все остальное, сужающееся к хвосту пространство было завалено кипами листовок. Те, что адресованы были переднему краю, лежали ближе к люку, остальные — для тосненского гарнизона — подальше. Кипы были неплотно перехвачены бечевой, чтобы при падении листовки разлетались возможно шире. Эта предусмотрительность летчиков обрадовала Павлика: видимо, они не собирались халтурить. Уж больно не хотелось ему ловить за руку этих славных ребят!
Павлик погасил фонарик и осторожно присел на пачку листовок возле люка. В кабину ловким, кошачьим движением проскользнул радист и, глянув на Павлика, сказал:
— Не прижмите тяги руля, товарищ корреспондент! Аккуратненько!
Замечание радиста было излишним, но, видимо в отличие от своего командира, он не считал, что молчание — золото, и Павлик решил этим воспользоваться.
— По каким признакам можно судить, что мы проходим передний край? — спросил он.
— А зачем вам признаки? В двадцать сорок пять мы будем над линией фронта, — говоря так, радист устраивался поудобнее на своем откидном сиденьице. — Наберем высотенку, а как Волхов перелетим, выключим моторы и аккуратненько спланируем над господами фрицами. А затем по газам — и пошла!..
Взревели моторы, самолет вырулил на старт, застыл на миг и, задохнувшись собственным ревом, побежал по неровности грунтовой взлетной дорожки. Затем тяжело отделился от земли и стал набирать высоту. «А ведь я лечу на бомбежку!» — эта простая очевидность только сейчас дошла до Павлика, и ему стало горячо и весело.
Внутри кабины таинственно мерцали приборы, желтела полоска шкалы, кошачьим глазком горела маленькая лампочка, озаряя лицо радиста зеленым русалочьим светом. Над верхним люком повис пучок серебряных звезд, а под нижним неожиданно для Павлика, полагавшего, что полет происходит в кромешной тьме, зримая, проплыла земля. На серебристом фоне снега с графической четкостью рисовались огромные черные квадраты лесов и рощ, крошечные прямоугольники деревень, темные ленты дорог, которые Павлик поначалу принял за реки.
Однообразие раскрывающегося внизу пейзажа скрадывало ощущение скорости полета. Когда же Павлик поднимал глаза кверху, то казалось, что самолет висит недвижимо, приколотый к небу сверкающими булавками звезд. Но стоило только закрыть глаза, и тяжкий гуд моторов, едва приметное дрожание корпуса, напряженно преодолевающего пространство, завладевали Павликом, проникали к нему внутрь и становились чувством полета, стремительным и дурманящим. Теперь каждая мышца, каждая жилка его здорового, молодого тела, затомившегося в мертвом, сидячем существовании, была пронизана, напоена движением. Он летел, как летит птица, несомая сквозь воздушный простор собственной силой. И когда он открывал глаза, недвижность звезд вверху и медленное, однообразное кружение земли внизу уже не могли лишить его захватывающего чувства полета.