Внезапно в самую душу Павлика пахнуло леденящим холодом, незнаемой пустотой бездны: радист открыл нижний люк. Вцепившись руками в кипы листовок, Павлик склонился над люком. Пейзаж был все тот же, лишь на серебристом покрове снега возникли тускло-свинцовые пятна. Павлик угадал очертания речного русла, в полыньях живой воды лежал под ними Волхов. Привстав с откидного сиденья, радист уцепил пачку листовок и потянул ее к люку. Павлик глянул на часы — без восемнадцати минут девять. Ничего не изменилось в их полете, все так же надсадно ревели моторы. Неужели пора?..
— Можно мне?! — умоляюще крикнул он радисту.
— Да отдыхайте, товарищ корреспондент! — добродушно отмахнулся радист, ему никак не удавалось просунуть пачку между краем люка и стволом пулемета.
— Я же не корреспондент, я из Политуправления! — крикнул Павлик в самое ухо радиста. Неожиданно голос его налился звуком, вокруг царила тишина, самолет шел с выключенными моторами.
Радист удивленно глянул на него, вернулся к рации и сразу затюкал ключом. Павлик с силой протолкнул вниз застрявшую пачку, за ней вторую, третью…
Наконец рука его поймала пустоту — дело сделано.
И тут он почувствовал жгучий стыд. Какими глазами посмотрят на него теперь летчики? Эта дурацкая маскировка под корреспондента — к чему она? Да и весь план Хохлакова ни к черту не годится! Если листовки и залетают порой на наши позиции, то винить в этом следует скорее ветер, чем летчиков. А если даже у летчиков иной раз и бывают промашки, то халатность тут ни при чем. «За ушко — да на солнышко» — в этом весь Хохлаков с его недоверием к людям! И все-таки нельзя мириться с тем, чтобы целые кипы листовок, предназначенных немцам, попадали к нашим бойцам и шли на раскур… «Расскажу летчикам все начистоту, — решил Павлик, — может, они что подскажут…»
Погасив звезды, над верхним люком всплыло красивое розовое облачко, потом еще одно, но оно было не так отчетливо видно, как первое, затем над колпаком люка сразу повисли два облачка, словно красные воздушные шары. А внизу, на земле, замигали огненные точки и тире, и Павлик понял, что по их самолету бьют зенитки.
Сколько раз наблюдал он в Вишере за стрельбой зенитных орудий, а вот сейчас он сам служит для них мишенью. Ну, что же, там это выглядело куда более грозно, потому что сопровождалось дьявольской трескотней. Здесь же все звуки тонули в истошном реве мотора, к тому же нежно-розовые облачка казались совсем безобидными. Чтобы пробудить в себе чувство опасности, Павлик старался представить, как выглядит все это с земли. Пучки огня ярким фейерверком вспыхивают вокруг темного тела самолета и словно обносят его смертоносной изгородью, похоже, что каждая вспышка несет гибель ставшему беспомощным воздушному кораблю. «А самолет летит себе и летит как ни в чем не бывало», — дорисовала мысль привычную картину, и едва пробудившееся острое чувство тут же сгасло.
Внезапно кабина озарилась мертвенно-белым светом, и Павлик, будто при вспышке магния, увидел радиста, рацию, приборы, кипы листовок и свои лежащие на коленях руки, похожие на бескровные, в прозелень, клешни утопленника. Павлик склонился над нижним люком — и в глаза ему ударил слепящий, сиренево-голубой луч: их нащупал вражеский прожектор. Самолет надсадно ревел, тщетно пытаясь уйти от него, казалось, он прилип к лучу, и уже не воля пилота царила в небе, а воля луча, медленно и неуклонно ведущего самолет к гибели. Павлик услышал, как колотится в его груди сердце, не от страха, ему не было страшно, а от пронизавшего его чувства сопричастности этому ночному таинству.
И вновь кабина погрузилась в темноту, а над верхним люком сплывшиеся облачка образовали сплошное алое поле.
Радист повернулся к Павлику и что-то сказал. Павлик уловил движение губ, но слов не разобрал. Он решил, что радист ждет от него оценки происходящего и гаркнул: