— Здорово дают!..
Лучи прожектора снова и снова ловили их, снова и снова теряли, а потом радист подал Павлику какой-то знак и отодвинул крышку люка: они шли над Тосно, и пора было приниматься за работу.
Проталкивая в люк очередную кипу листовок, Павлик ощутил под ногами легкий толчок, будто пол взгорбился и тут же прогнулся. «Мы сбросили бомбы!» — мелькнула мысль, и Павлик исполнился каким-то счастливым остервенением. Была особая убедительность в этом двойном ударе, бомбами и листовками, который они наносили затаившемуся на дне ночного колодца врагу…
Теперь под руку попадались лишь единичные, выпавшие из кип листовки, Павлик подобрал их и сунул в люк. Затем он уселся на чехлы, вытянул ноги и прикрыл глаза. Казалось бы, невелик труд, а у Павлика было такое ощущение, будто он ворочал каменные глыбы, сладкая истома овладела телом.
«Наверное, я все воспринимаю навыворот, — думал Павлик. — Вот я сбросил листовки, и мне кажется, будто всё трудности и опасности полета позади. А для летчиков, быть может, сейчас-то и начинается самое сложное: вывести самолет из этой лишившейся покрова, просвеченной тысячами огней ночи. Меня до костей пронизало холодное дыхание бездны, открывшейся в люке, а для летчиков это вовсе не бездна, а надежный, накатанный, тысячекратно испытанный воздушный путь. Я никак не мог ощутить зловредность окруживших самолет красивых розовых облачков, а для летчиков это грозная опасность, которую можно побороть лишь предельным напряжением воли, сознания, мастерства. Наконец, сброшенные листовки полны для меня взрывчатой силы, не уступающей силе бомбового удара, а для летчиков это докучный груз, мешающий боевой работе…»
Павлик очнулся от своих мыслей, лишь когда самолет пошел на посадку. Хмельной от шума, движения, качки, он сошел на странно недвижную и вместе неустойчивую землю. Вскоре, будто ватные тампоны вылетели из ушей, он услышал тихую жизнь ночи: шорох снежной пыли, разметаемой ветром, тонкий гуд проводов, приглушенные голоса людей и далекую ворчбу простора.
Из своей кабины с мрачным и недоступным видом вылез лейтенант Чумаков и спрыгнул на землю, за ним последовали штурман и стрелок-радист.
Они и прежде были не слишком любезны с Павликом, но то было здоровое равнодушие занятых своим делом людей к случайному спутнику. А сейчас в их взглядах сквозила неприязнь, с некоторым привкусом недоброго любопытства: так вот ты что за птица! Эта неприязнь больно резанула Павлика: ведь он был полон благодарности к летчикам, приобщившим его к своим, недоступным ему ранее тайнам.
— Идемте ужинать, — услышал он мрачный голос Чумакова.
После сытного и вкусного ужина томившие Павлика вопросы разрешились. Летчики, конечно, со всей прямотой высказались, что подозревать их в недобросовестности «собачье свинство», но вместе с тем единодушно решили, что проверка необходима.
— Экипаж не может сам себя контролировать, — сказал комсорг полка. — Надо, чтобы контроль был установлен на земле. Пусть ротные агитаторы просветят бойцов: попалась тебе листовка с немецким текстом — доложи командиру. Тот — в Подив; из Подива — к вам, товарищ техник-интендант, а вы — прямо в штаб ВВС. И тогда мы сможем это дело, как говорится у студентов, — комсорг подмигнул Павлику, — пе-ре-сдать…
Даже Чумаков, считавший себя наиболее оскорбленным, под конец смягчился, проводил Павлика до машины и, улыбнувшись, сказал:
— Ну как, полетишь еще с нами?
— Только не в качестве корреспондента, — отшутился Павлик.
Они крепко пожали друг другу руки, и «виллис», оправдывая свое прозвище «козел», дернулся, скакнул и покатил в темноту.
— Вы заметили официантку, которая вам ужин подавала? — спросил Артур. — Мировая деваха!..
8
В недолгом пути до Вишеры Павлик вновь пережил все случившееся с ним за последние часы: полет сквозь ночь, озаряемую вспышками вражеского огня, вздрог сильного тела машины, освобождающейся от бомб, беседу с глазу на глаз с летчиками. В этом радостно-возбуждающем воспоминании была одна червоточина: ведь он обращался к летчикам от лица людей, создающих листовки, а он не создает листовок, только клеит их по альбомам да разносит по папочкам… А как щедро пользовался он в разговоре этим веским, значительным «мы»! Павлик чувствовал, что краснеет, и был рад темноте. Одно лишь оправдывало его: в те минуты он и действительно ощущал себя настоящим политработником. Отстаивая честь своего оружия, он просто позабыл о той жалкой участи, какая выпала на его долю…
«Ну и что же, — трезво и жестко проговорил внутри Павлика какой-то новый, незнакомый голос. — У тебя есть выход: стать тем, за кого ты себя выдаешь. Стать им завтра же, сегодня!»