— Слушай, Иван Трофимович, а как угадать, на сколько пунктов разбивать слова, чтоб они уложились в строку? — спросил Павлик.
— Угадать? — Енютин оскалил большой, как пещера, рот, в котором сиял золотой зуб. — На угадке дальше луны не уедешь. А на луне клоп да таракан…
— Понятно, — поспешно сказал Павлик.
— Что понятно? — с дьявольской иронией спросил Енютин. — Как мужик коноплю сеял, а черт подбирал?
Взглянув поверх очков на листок с текстом, он стал быстро набирать строчку, придерживая литеры большим пальцем. Енютин не глядел на кассу, настолько хорошо знал расположение ячеек. Когда строчка была заполнена, он шатнул ее, достал из коробки еще одну шпацию и вложил между двумя близко стоявшими словами.
— На, держи, начальник — сбоку чайник! — он протянул Павлику верстатку и на гнутых голенастых ногах зашагал к заведующему типографией Петрову. Тот, подняв тонкие женские брови, чистил верстку первой полосы.
То, что еще оставалось для Павлика темным, пояснили умные пальцы Енютина, следующая строчка далась ему с меньшим трудом. Павлик набирал собственную статью, мысль о которой зародилась у него еще во время первого, столь неудачного опроса пленного. С тех пор как он освободился от хохлаковских папочек, он беседовал со множеством пленных и убедился, что взгляды продавца галантерейного магазина характерны вообще для немецких солдат. «Гитлеризм — это война» — назвал Павлик свою статью. Видимо, статья получилась доказательной, ее пустили передовицей. Все же, когда статья вышла из-под карандаша редактора Ржанова, она показалась Павлику безобразно обкорнанной. Но сейчас он проклинал себя за недостаток краткости. Если бы молодые писатели вынуждены были сами набирать свои первые произведения, как благотворно сказалось бы это на их стиле!..
Размышления Павлика были прерваны возгласом Петрова:
— Готова!
На железной доске лежала туго стянутая бечевой верстка первой полосы первого номера «Soldaten-Front-Zeitung». Все отложили верстатки и сгрудились вокруг Петрова. Енютин взял большой лист бумаги, обмакнул губку в банку с водой и осторожно смочил бумагу. Петров обкатал набор роликом, обмазанным жирной типографской краской, Енютин накинул на него влажный лист и щеткой, похожей на полотерную, стал бить по бумаге. Павлику казалось, что Енютин делает это слишком грубо, и набор, того гляди, развалится, но тот умудрился даже нигде не пробить бумаги. И вот наступил решающий момент: Енютин приподнял лист за углы и стал медленно отлеплять его, литеры с легким шуршанием выходили из ячеек, проделанных ими в бумаге, и наконец возник настоящий газетный лист. Их газетный лист! Большая шапка, сочиненная Ржановым, красиво и броско перекрывала текст, слева длинной колбасой шла передовица, внизу рисунок Шидловского изображал Гитлера в виде смерти, костлявым перстом указующей немецкому солдату путь в отверстую могилу. Клише вышло замечательно: сквозь рваный мундир смерти проглядывали позвонки, зубы обнажены в страшном, оскале, в выпученных глазах тяжесть тупого, непреклонного рока. Словом, настоящий газетный лист, отливающий жиром краски, броский, сочный, пахучий.
Ржанов поднял над корректурой усталое лицо:
— Ну как, товарищ Енютин, чем не газета?
Тот усмехнулся, сверкнул золотым зубом. Улыбка на лице Енютина всегда казалась неожиданной и неуместной, как иллюминация в будний день.
— Газета!.. Газета, когда раздета, а когда одета, не газета. Поглядели б, как мы «Гудок» верстали, — конфект!..
— А как со второй полосой, товарищ Петров? — спросил Ржанов.
— Что вы меня спрашиваете? — вскинулся Петров, девичьи брови полезли вверх, некрасиво растянув веки в глазницах. — Мне набор подавай, за мной дело не станет!
— Ну, ну, не кипятиться, — улыбка Ржанова вышла натянутой, как-никак он начинал войну строевым командиром, и в служебной обстановке его коробили подобные проявления штатской несдержанности. — Вы же видите, редакционные работники делают все, чтобы помочь вам. Начинайте верстать, а набор подоспеет.
— Я из воздуха не могу верстать…
— В семь утра номер должен быть на столе дивизионного комиссара. Понятно? — Ржанов хотел сказать это спокойно, но против воли голос его прозвенел. Лицо Петрова прозрачно порозовело, впервые этот сугубо штатский человек почувствовал суровое благо воинского приказа, снимающего с человеческой души половину ее трудных забот. Он что-то коротко сказал Енютину и вытащил верстальную доску.