Да что-то уж слишком жестоко прошелся по улочкам буран, что-то уж слишком нерадивы хозяйки в этом крохотном городке! И словно отвечая на мысли Павлика, на западе, далеко за последними черными избами и разметанными плетнями, прокатилось тяжко, грозно и неспешно…
Корниенков отказался принять набор, придравшись к тому, что его доставили с опозданием. Ни уговоры Петрова, ни шуточки Енютина не действовали на Корниенкова. Тогда Павлик приказал внести доски с набором в замаскированный еловыми ветками пульмановский вагон, где помещался печатный цех. Корниенков пытался своим телом загородить дверь, Павлик молча отстранил его. Черный, горбоносый самодур, привыкший к безнаказанности, захлебнулся матерщиной.
— Дорогой мой вольнонаемный друг, успокойтесь, — зло сказал Павлик, с силой сжав костлявое плечо Корниенкова.
Видимо, Корниенков почувствовал вес лежащей у него на плече руки, он ухмыльнулся, показав белые зубы, и очистил поле боя.
Теперь оставалось только разложить клише по гнездам, и набор «Фронтовой-солдатской» перешел в руки печатников.
Павлик с увлечением следил за четкими, артистичными в своей завершенности и свободе движениями пожилых печатников, но потом усталость взяла свое. Отпустив Енютина и Петрова, он прилег на огромные, жесткие рулоны бумаги и погрузился в полудрему. Он то проваливался в черноту сна, то вновь и вновь доносился до его слуха хруст резальной машины, клокочущий шум котла, переплавляющего использованные стереотипы, а порой, как назойливый бред, матерный лай Корниенкова. Очнулся он от шума ротационной машины: на другом конце пульмана уже росла кипа первого номера новорожденной газеты. Павлик со всех ног кинулся туда…
Готовые газетные листы вызывали совсем иное чувство, чем ручной оттиск, сделанный Енютиным. Самая множественность возводила их в иное качество. Павлик с уважением вглядывался в латинские и готические буквы — газета набиралась двумя шрифтами, — покрывавшие гладкие, тугие, голубовато-зеленые листы. Буквы словно обрели звучность, стали живым словом. И Павлик с грустью подумал, что далеко не весь тираж дойдет до немецких солдат: часть его останется на ветвях деревьев, часть истлеет под снегом, часть перехватят взводные и ротные командиры, проглядят усталые, равнодушные или ненавидящие солдатские глаза. Но пусть хоть несколько газетных листков встретят заинтересованный взгляд — цель будет достигнута. Может, лишь в одном-единственном сердце примется зерно новой правды, кто знает, какие даст оно всходы, что принесет в будущем! Как-никак, а разговор с немецкими солдатами начат, без фальши и лжи, без желания ввести в заблуждение, сбить с толку, большой и серьезный человеческий разговор…
Захватив несколько экземпляров газеты, Павлик поспешил в отдел. Хотя он лишь наломался на жестких рулонах бумаги, спать ему совсем не хотелось. Улицы городка давно приняли обычный дневной вид. Исчезли немногочисленные горожане, тротуарами и мостовыми завладели военные шинели и полушубки. Мчались, гремя бортами, разболтанные страшными приволховскими дорогами полуторки и трехтонки, медленным ходом тянулись к фронту обозы…
— Как настоящая! — воскликнул Гущин, принимая из рук Павлика остро пахнущий краской лист.
Подобные минуты у батальонного комиссара Ржанов в шутку называл «взорлением»: ноздри Гущина раздувались, бледные щеки окрашивались румянцем, он вскидывал плечи и весь как-то топорщился, будто собирался взлететь. Было что-то очень хорошее и детски-чистое в том, как батальонный комиссар отзывался на «сюрпризы».
— Знай наших! — Гущин сияющим взглядом призывал сотрудников разделить его торжество. — Газета, а? Настоящая газета! — и он жадно впился в текст, хотя знал едва ли не наизусть все материалы.
— Погоди, батальный! — раздался голос Хохлакова, и с таким видом, точно отбирал у расшалившегося ребенка опасную игрушку, Хохлаков взял из рук Гущина газету. — Товарищ Шапиро! — это прозвучало как приказ на поле боя.
Из-за письменного стола выметнулся маленький, очкастый Шапиро и протянул Хохлакову свежую папку с давленными буквами на обложке: «Soldaten-Front-Zeitung».
— Вот и конвертик для первенца! — пропел Хохлаков и заключил газету в папку, будто кинул в тюремную камеру прекрасное, полное жизни и радости существо.
Павлик сердито взглянул на Хохлакова, достал из кармана прибереженный экземпляр газеты и положил его перед Гущиным.
Рабочий день кончился, но сотрудники «Фронтовой-солдатской» не торопились оставить редакцию. Разговор завязался сам собой. Началось с того, что Кульчицкая обнаружила в тексте опечатку, и Ржанов, выгораживая Беллу, принял вину на себя: он дал ей бледный оттиск, а подписывал полосы почти в невменяемом от усталости состоянии.