— Опечатка что! — сказал Енютин. — Они и в «Гудке» бывали. Была бы погудка верна!
— А ведь правильно! — вскинулся Павлик. — Давайте подумаем: не слишком ли благодушен тон нашей газеты? Мы должны говорить… ну, как победители, а не заигрывать с немецкими солдатами!
— Для победителей мы несколько далеко от Берлина, — кисло заметил Вельш.
— Ну и что же? Ведь мы обязательно там будем!.. И это должно определять самый тон нашей газеты.
— Я согласен с Павликом, — вмешался Ржанов. — Учтите, Вельш, мы имеем дело с немцами, которые еще не пришли в себя после двойного разгрома под Москвой и под Тихвином. Для них это не просто временные неудачи, это провал блицкрига, то есть всей гитлеровской военной концепции. Немцы привыкли к легким прогулкам по Европе, а у нас их впервые стали бить, и бить жестоко. Заодно обнаружилась и полная их неподготовленность к зимней кампании, вы же сами видели, как скверно одеты пленные. — Ржанов повернулся к Павлику. — Однако это не имеет ничего общего с шапкозакидательством…
— Я понимаю, — чуть покраснел Павлик. — Я хотел только сказать, что уверенность в победе должна ощущаться в подтексте наших статей и подборок, в самой подаче материала. Разговор с немцами должен быть без слюней… Разве не так?
— Бесспорно!
— И вот еще… Задача нашего фронта — освобождение Ленинграда, а у нас о Ленинграде ни слова. Город живет, борется, его дыханием должна быть пронизана газета!.. — Павлик в увлечении вскочил с места. — Фрицам внушают, что Ленинград зажат намертво, что в нем остановилась всякая жизнь. И вдруг — простая хроника, без комментариев: в филармонии — симфонический концерт, в оперетте — «Марица», в кино — «Секретарь райкома», в лекционных залах — доклады, дискуссии, выступления писателей! Тут и Шидловскому есть что делать: пусть присутствует в газете живой образ города!..
— Ваши мысли, Павлик, превосходны, и мы еще вернемся к ним, — в голосе Ржанова звучало легкое нетерпение. — Но через три дня мы должны выпустить очередной номер, а набирать его некому.
— У нас же есть некоторый опыт… — начал было Павлик.
— Не пойдет! — перебил его Ржанов. — Штурмовщина хороша один раз. Надо что-то другое придумать.
— А что придумывать, — сказал Петров. — Мне подавайте наборщика, или я не отвечаю за график.
— Запросите Москву, — предложил Белый.
— Улита едет, когда-то будет!
— А пусть этот психованный отдаст обратно Борисова, — сказал Енютин.
— Как же, отдаст его Корниенков!
— Доложите начальству. Подумаешь, принц какой!
— Хуже принца, — усмехнулся Ржанов. — Он вольнонаемный, к нему не подступишься…
— А что, если поискать в городе? — осенило вдруг Павлика. — Тут же выходила районная газета, может, кто из работников и остался?
— Что же, это дельно, — согласился Ржанов. — Вот и займитесь этим, Павлик…
Дальнейший разговор был прерван появлением Шапиро. Он вошел решительный, мрачный и, не здороваясь, уселся на табурет посреди комнаты. Всех удивила развязность деликатного до робости корректора.
— Пять диоптрий! — проговорил Шапиро и вдруг скинул очки. — Ни в пехоту, ни в артиллерию, ни в танкисты, никуда… Отец вступил в ополчение, и вот — нет старика! А сыночек в альбомы пишет… стихи в альбомы! — он усмехнулся и провел рукой по глазам, будто снял паутину. — Товарищ Вельш! — сказал он громко и привстал с табурета. — Как старшего прошу… пошлите на передовую… Не могу больше! — он ударил себя кулаком в грудь.
— При чем тут я? — испуганно и брезгливо дернулся Вельш.
— Не хотите… — мрачно проговорил Шапиро и тронул ремень, перетягивающий в рюмочку его худую, субтильную фигуру. — Туговат стал, полнею… на хохлаковских хлебах…
Павлик глядел на Шапиро со жгучим любопытством. Похоже, Шапиро испытывал сейчас то же, что пришлось испытать ему, только с еще большей остротой. Шапиро, потерявшему на фронте отца, верно, через край невыносима и оскорбительна была та мнимая работа, какую его заставляли делать. Конечно, и должность корректора не бог весть что, но это все-таки не фальшь, не обман, а нужное и полезное дело. Видимо, хохлаковщина, как пуля живому сердцу, чужда и враждебна всякой здоровой человеческой душе. А ведь это они с Ржановым предали Шапиро, не нужно было отдавать его Хохлакову…
Придя в себя, Шапиро надел очки, встал с табурета, как-то горестно ссутулился и, пряча взгляд, быстро вышел из комнаты. Следом за ним потянулись к выходу и остальные. Сначала шли тесной гурьбой по главной улице, первыми отсеялись Енютин с Петровым, затем Кульчицкая, наконец, Вельш и Шидловский. Ржанов предложил Павлику вместе проводить Беллу, она отыскала себе жилье где-то в стороне железной дороги.