— Откуда это у вас?
— Это подарки, которые нам с вами выдали ко Дню Красной Армии. Я получил их авансом у Чеботарева. Не возражаете?
— Ну что вы!
Девушки пришли вместе ровно в девять, как было условлено. Павлика удивило, что Белла и Оля, до того едва знакомые, уже были на «ты», обменивались беглыми, понимающими улыбками. Только женщины умеют так быстро и накоротке сходиться…
Черное шелковое платье плотно облегало небольшую, стройную фигуру Беллы с тонкой талией и высокой грудью. В разрезе стоячего воротничка красиво обрисовывалась ее гибкая, нежная шея, чуть более светлая, чем матово-смуглое лицо.
Оля, как и всегда, была в гимнастерке и темной шерстяной юбке, только сапоги она сменила на лакированные лодочки, верно, их одолжила ей Белла.
Оля была эвакуирована из Ленинграда. Месяц назад ее снял с поезда, идущего на восток, капитан Шатерников, которому отдел поручил отыскать машинистку. Все Олино имущество составлял портативный «ремингтон» в металлическом футляре. Среди легенд о Шатерникове, красавце, храбреце и великом умельце, эта история занимала не последнее место, она подтверждала магическую власть Шатерникова над людьми, вещами и обстоятельствами. Рассказывали так: Шатерников взглянул на девушку, улыбнулся — и поезд ушел, а Оля осталась. Потом Оля, подобно другим ленинградцам, которые прибывали на Волховский фронт, провела около месяца в госпитале и вышла оттуда с округлившимся лицом и чуть излишне отяжелевшей фигурой. Оля была миловидна, хотя и несколько бесцветна, особенно по контрасту с горячими южными красками Беллы.
Вначале царил несколько принужденный в своей искусственной легкости тон. О работе условились не говорить, а больше говорить было не о чем. Поэтому много внимания уделялось всяким пустякам, вроде того, что Павлик, откупоривая бутылку, продавил вовнутрь пробку. Некоторое оживление внес Ржанов, предложив девушкам разыграть одеколон и косынку. Кинули двугривенный на орла и решку, одеколон достался Оле, косынка — Белле. Олю тут же заставили подушиться, а Беллу — повязать платок…
Павлик чувствовал, что с каждой минутой им все сильнее овладевает скука. Его раздражал беспричинный, как ему казалось, нарочитый смех Беллы и та туповатая серьезность, с которой Оля перебирала заигранные, стертые до зеркальной глади, пластинки. Потом он понял, что и скука, и смутное раздражение возникли в нем оттого, что где-то в глубине он все время помнил о тех надеждах, какие связывал Ржанов с этим вечером. А ему совсем не хотелось никакой интимности, никаких поцелуев. Да и с чего это Ржанов взял, что девушки готовы отвечать его далеко идущим намерениям. Вот уж чепуха! Это даже подло — так о них думать…
Вместе с этим сознанием пришла легкость. Павлик поставил наименее заигранную пластинку и пригласил Беллу танцевать. Сквозь хрип и скрежет донеслись милые звуки «Китайских фонариков», старого-престарого фокстрота, под который он, серьезный и старательный семиклассник, обучался танцам, безбожно отдавливая ноги партнершам.
Танцевать он так и не научился, но двигался хорошо, потому что был силен и ловок. К тому же с Беллой, почти невесомой и очень чуткой к ритму, это было совсем нетрудно.
— Товарищи, к столу! — провозгласил Ржанов, наполняя рюмки «маминым» портвейном.
— За что пьем?
— Конечно, за победу!
Когда отставили пустые рюмки, Оля, обращаясь к Ржанову, спросила:
— А скоро кончится война?
— Кончится, Оленька. Вот победим, и кончится.
— Хоть бы скорее.
Белла взяла бутылку и неумело разлила вино по рюмкам:
— Давайте выпьем за нашу встречу, правда! Мне так хорошо с вами! Я почему-то была уверена, когда уезжала из Москвы, что так вот все и будет здесь, просто, по-дружески!
Чокнулись и выпили. Павлик решил, что теперь его очередь произнести тост:
— Я предлагаю выпить за самый прекрасный, самый мужественный город на земле, за Ленинград!
— За Ленинград, значит, и за вас, Оленька! — потянулся к ней с рюмкой Ржанов.
— Ну что вы! — отмахнулась девушка. — За весь Ленинград, за всех ленинградцев! — глаза ее странно заблестели.
— Послушайте, Оля, — сказал Павлик, — расскажите о своем последнем дне в Ленинграде.
— О последнем? — Оля задумалась. — Последние дни я не помню, очень плоха была. И когда через Ладожское везли, не помню. Я только с Будогощи опамятовалась…
— Ну, о последнем, который помните.
— О последнем… — Оля задумалась, и лицо ее как-то сразу увяло, углы рта опустились. — Это незадолго перед отъездом было. Стояла я на Большом проспекте… Вечерело, и воздух был такой лиловый-лиловый, я никогда такого воздуха не видела. Может, это от голода какой-то особый свет в глазах? Тут подходит ко мне старушка, у нее муж помер, надо его на кладбище свезти. Саночки, говорю, у вас есть? Есть. А что дашь? Развернула она тряпочку, там пайка хлеба, граммов двести. Я согласилась. Положили мы покойника на саночки и повезли. Старушка сначала немного сзади подталкивала, а после отстала. Покойник, конечно, легкий был, пустой от голода, а все-таки тяжело. Тащила я его, будто во сне. Помню, какие-то машины мимо ехали, водители что-то кричали мне, еще почему-то лошадиная морда рядом качалась… В общем, добрались. А там покойники штабелями лежат, нет у людей сил хоронить их. Земля мерзлая, твердая, ее и здоровому-то не вскопать, не то что… А старуха требует: копай деду могилу, а то не заплачу. Тут мне повезло, лопаты ни у кого не оказалось. Положили мы старика на снег, старуха перекрестила его, помолилась, и пошли мы назад. Я говорю: давай, бабушка, хлеб. А она как расплачется! Я думала ей хлеба жалко, а она достает с груди тряпочку, в которую хлеб был завернут, и протягивает мне. И плачет, плачет. Развернула я тряпочку, а там одна корка пустая. Пока мы шли, старуха весь мякиш из нее выбрала!.. — Оля усмехнулась.