Вслед за Катиным письмом пришло письмо от матери. Павлик смотрел на листочки, густо исписанные резким, размашистым почерком, и не решался читать. Он боялся, что мать — отчасти ему в утешение, отчасти из неприязни к бывшей невестке — слишком сурово осудит Катю. А ему хотелось в неприкосновенности сохранить свою память о ней. Еще вчера мог он принять самые злые и жестокие слова, но минувшая ночь, скрывшая первую боль, сделала его великодушнее. Охотнее всего он просто отложил бы письмо, но не мог поступить так с письмом матери. Как бы желая смягчить силу удара, он стал читать не с начала, а с середины.
«…Что же делать, сыночек, если Катя может любить человека, только пока он с ней. Она вполне искренне сказала, что этого не случилось бы, останься ты в Москве…»
Значит, мама говорила с Катей, видела ее! Павлик обратился к началу письма…
Мать писала, что, к сожалению, не может сказать ничего дурного о новом муже Кати: очень вежливый молодой человек, некрасивый, но приятный, высокий, ладный. Ходит с палочкой — только что выписался из госпиталя, где и состоялось знакомство.
«Он обладает перед тобой, по меньшей мере, двумя преимуществами: он здесь, а ты далеко; кроме того, он убежден, что Катя будет великой певицей, и с трогательным вниманием следит, чтобы Кате не надуло, чтобы она не простудила горло…»
В этом сдержанном, рассудительном, чуть ироническом, продуманно-бесстрастном письме Павлик увидел то, что мать тщетно пыталась скрыть: ее тревогу, ее оскорбленность, ее протянутые к нему руки. Это читалось в доходящем до сухости самоограничении, в трепетной боязни ненароком усилить боль, в том, наконец, что мать написала так непривычно много, словно боялась отпустить его от себя, оставить одного. Она не хотела быть утешительницей, но если у Павлика стало теплее и надежнее на сердце, значит, письмо принесло утешение. Да и что такое утешение? Тепло, протянутой к тебе руки…
«На больших путях твоей жизни, — заключала мать, — ты с Катей уже не встретишься. Прими это и иди дальше. Твоя мама».
И он пошел дальше. Если бы Павлика спросили теперь, хочет ли он после всего происшедшего вернуть Катю, он бы с полной убежденностью, что не грешит против самого сокровенного в себе, ответил: «Нет». Куда же девалась в нем недавняя страстная привязанность к Кате, телесная слитность с ней, с ее живым образом? Не в силах найти ответ, Павлик решил, что для постижения этого ему, видимо, недостает душевного опыта. Наверное, так бывает не с ним одним…
И все же по вечерам, когда утихала дневная суматоха, его охватывало ощущение какой-то давящей тяжести. Он не думал о Кате, но, отыскивая причину своего тягостного состояния, всякий раз приходил к выводу, что оно неведомым образом связано с ней.
В одну из таких трудных минут Павлик отправился в отдел к Гущину:
— Товарищ батальонный комиссар, разрешите обратиться?
— Говорите.
— Пошлите меня в командировку. Почти все мои товарищи побывали в частях, один я будто прикован к Вишере!
Гущин посмотрел на Павлика и тут только увидел, что у стоящего перед ним техник-интенданта измученные глаза. Он что-то вспомнил, в смущении огладил свою бритую голову и тихо сказал:
— Всякое в жизни бывает, Павлик. Я подумаю об этом…
Через несколько дней Павлик узнал, что Гущин командирует его на передний край в качестве диктора радиопередвижки.
Боясь, чтобы начальство не передумало, Павлик поторопился в отдел и взял у Оленьки командировочное предписание, начинавшееся волнующими, хотя и несколько зловещими словами: «Вам предлагается убыть»…
— А ведь мы насовсем прощаемся с вами, Павлик, — сказала Оля.
— Почему так?
— Меня в Ленинград отзывают, уже и пропуск пришел.
— Как же это случилось?
— Мне удалось списаться с моим бывшим начальником, он и устроил…
— Значит, вы сами?..
— Ну да! Я тут вон какая здоровая стала, толстая, кушак не сходится! — Оля засмеялась.
— Всего вам хорошего, Оля, а Ленинграду низкий поклон!
— Передам, — серьезно сказала девушка, — вы, и правда, наш город любите. Выйду на Неву у Дворцового моста и поклонюсь от себя и от вас на все четыре стороны.
Павлик крепко пожал руку девушки с шершавыми подушечками на кончиках пальцев…
Придя в АХО за продаттестатом, Павлик узнал, что ему надлежит получить также вещевое довольствие. Замначахо, кудрявый Чеботарев, лично отправился на склад, чтобы должным образом экипировать Павлика. Он вручил ему целый ворох отличной одежды: белый дубленый полушубок, дубленую безрукавку на овечьем меху, ватные штаны, рукавицы, скрипучую кобуру для пистолета, портупею с блестящей медной пряжкой. Все это обмундирование давно полагалось Павлику, но выдавать его политотдельцам, не вылезавшим из Вишеры, казалось Чеботареву разбазариванием казенного имущества. Однако стоило политотдельцу получить командировку на передовую, как Чеботарев щедро распахивал свои закрома. Уж тут он не скупился, а старался даже подобрать одежду и по мерке, и к лицу, и по вкусу. Он заставил Павлика немедленно облачиться в новую одежду, сам застегнул на нем портупею и, подведя к зеркалу, произнес с глубоким душевным удовлетворением: