14
Выезжал Павлик на рассвете. Тихий, пепельный сумрак окутывал городок. Только на востоке в серую наволочь, затянувшую небо, просачивалась робкая желтизна. В жестяном коробе радиопередвижки было холодно, хотя радист включил электропечку. Холодом веяло от металлического щитка приборов, вмонтированного в переднюю стенку, от железных, узких скамеек; потолок и стены обросли морозным инеем.
Командир машины, воентехник 1 ранга Лавриненко, рослый, костлявый, сумрачный человек, все время протирал засаленным рукавом полушубка маленькое квадратное окошко, глядящее в кабину водителя. Из этого окошка сквозь лобовое стекло просматривалась вперед дорога. В двери, расположенной сзади, находилось другое окошко, Павлик прогрел в нем дыханием очко и стал глядеть на дорогу, домики и деревья, убегающие вспять.
Машина вышла за околицу, простор распахнулся небом, и вокруг разом посветлело. Глубоко оседая всей своей тяжестью на рессоры, машина выбралась на шоссе, миновала контрольно-пропускной пункт, где томившиеся в ожидании попутного транспорта бойцы и командиры безнадежно помахали ей вслед руками, и с рычанием, с натугой стала набирать скорость.
Предстояла трудная и опасная совместная работа, осложнявшаяся двойственным положением Павлика. По инструкции диктор являлся командиром машины, он отвечал и за материальную часть, и за людской состав. Но Павлик лишь исполнял обязанности диктора и потому официально не был введен в командование машиной. Ясно, что Лавриненко подчинится ему лишь в том случае, если внутренне признает за ним командирское право. Все зависело от того, как поведет себя Павлик, сумеет ли он завоевать авторитет.
Лицо Лавриненко хранило хмуро-непроницаемое выражение. Радист и механик резвились, сидя бок о бок на лавке, они то и дело толкали друг дружку локтем. Так балуются школьники на уроках, да оба паренька, похоже, недавно расстались со школьной скамьей.
Машина двигалась медленно. Проминая своей тяжестью снег, она обнажала деревянный, из косо связанных стволов настил, пролегший через болото. Основательно изжеванный обутыми в цепи колесами грузовиков, настил был к тому же искромсан снарядами и бомбами. Машине то и дело приходилось объезжать глубокие бомбовые ямины, осторожным нырком одолевать мелкие воронки от снарядов; порой в разрывах настила колеса начинали буксовать, но потом вновь ухватывали твердь и выбрасывали машину на щит настила. Изредка обочь дороги возникал грузовик с замолкшим мотором и копошащимся возле него водителем; под передком грузовика обычно горел костерик, призванный оживить мотор, и слабый огонек лишь подчеркивал царящий в просторе холод и сиротливое одиночество водителя. Как правило, лица водителей были обожжены морозом, а у одного лицо, словно маской, было покрыто темным струпом, и странно светло и живо блеснул с этого лица взгляд им вослед…
— Мученики — волховские шофера! — проговорил как бы про себя Лавриненко.
Не успел Павлик отозваться, как Лавриненко быстро прошел мимо него, распахнул дверцу и спрыгнул на дорогу.
Навстречу шла колонна тяжелых грузовиков, передвижка замедлила ход, затем и вовсе остановилась: не так-то просто разъехаться на узкой дороге! Лавриненко кинулся вперед и встал между передвижкой и грузовиками. В этом было что-то от нечичковской дорожной суетливости, и Павлик невольно улыбнулся.
Вскоре Лавриненко вновь залез в машину и дал приказ трогаться. Его лицо было багрово-сизым, как у удавленника, он широко и резко откидывал назад руки, ловя ртом воздух.
— Прижало? — спросил радист.
— Малость… — прохрипел Лавриненко, все еще не в силах отдышаться.
Лавриненко вел себя по-хозяйски, он прикрыл собой передвижку, а Павлик в это время барственно посмеивался над его суетливостью. В молчаливой решительности Лавриненко чувствовалось, что он считает себя хозяином машины. Злая досада охватила Павлика. Попадись им теперь навстречу грузовик, он знал бы как поступить! Ведь и Лавриненко действовал не наилучшим образом: нельзя же всякий раз превращать себя в буфер! Но словно назло, дорога впереди была пустынна, и Павлику оставалось лишь молча переживать свою неудачу…