Шальнов и Прошин притихли на скамейке, испуганно округлив глаза. Голубая тень вновь и вновь проносилась по снегу, она казалась весомой, материальной — таким дьявольским сверлящим, яростно-захлебывающимся гулом и треском сопровождалось ее появление. Но вот что-то звонко треснуло, под потолком машины возникла дырка с рваными краями, затем вторая. На губах радиста Шальнова появилась жалкая, дрожащая улыбка, его голубые глаза умоляюще перебегали с Павлика на Лавриненко.
— Товарищ Шальнов, — громко сказал Павлик, — вы, что же, поморозить нас решили? Почему не следите за печкой?
Вилка провода выскочила из гнезда, печка остыла. Шальнов вздрогнул и поспешно ухватился за вилку.
— Провод коротковат, — заметил Лавриненко, — он у тебя все время выскакивать будет.
— Костя, дай моток, — попросил Шальнов механика.
Тот достал из-под лавки свернутый в кольцо провод, Шальнов разобрал вилку и с помощью изоляционной ленты нарастил шнур. Затем он плотно вогнал вилку в гнездо, приложил к печке ладонь и сразу отдернул: спираль быстро розовела. Шальнов поднялся с колен, сел на лавку. Забытый было страх вновь вспыхнул в его глазах и сразу потух — снаружи парила тишина, немецкий самолет, расстреляв свои ленты, оставил передвижку в покое. Видимо, если у человека возникает страх, надо сразу занять его каким-нибудь делом…
Вскоре за развилкой дороги, где высился шест со стрелками-указателями, возникла длинная, тощая труба, выходившая, как показалось Павлику, прямо из земли, два блиндажа, гора замерзших помоев, присыпанная снегом поленница березовых дров. Дальше, в березовом косячке, показался замаскированный ветками сарай, возле него кренилась набок поддомкраченная полуторка. Оказалось, тут расположились службы Политотдела и штаба Ударной армии: столовая, кухня, склады, гаражи, мастерские. Сам Политотдел находился метрах в трехстах отсюда, в лесу.
Павлик вместе с Лавриненко представился начальнику Политотдела армии, затем их накормили ужином. Елагина не было — он накануне уехал в одну из дивизий. «Ждать» на армейском языке называлось «отдыхать», и Павлику очень понравилась меткость этого слова. «Отдыхайте, Елагин скоро будет», — сказал ему начальник Политотдела.
В большом, просторном блиндаже, где обитали начальники отделов и их заместители, шла обычная вечерняя жизнь: дневальный подогревал на печурке гороховую похлебку, двое политотдельцев резались в шашки, один подстригал маленькими ножницами молодые, мягкие усики, с трудом ловя свое изображение в уломочке зеркальца, воткнутом в щель сколоченного из досок стола, кто просматривал бумаги, кто чистил пистолет, кто читал двухполосную армейскую газету, двое о чем-то громко спорили. Павлик не мог уловить сути спора, но, кажется, речь шла о какой-то цитате из Маркса.
— Ну спроси Елагина, чудак, если мне не веришь! — исчерпав все доводы, произнес один из спорящих.
— И спрошу! — с запалом отозвался другой. — Увидишь, Елагин будет на моей стороне!..
Павлик уже раньше заметил, что имя Елагина произносится здесь с особым уважением и теплотой, так говорят о человеке, чей моральный авторитет неоспорим.
В блиндаж заходило много всякого народа. Иные, видимо, только что вернулись с переднего края, их было легко узнать по красным от мороза и ветра лицам, по некоторой возбужденности, которая сказывалась в размашистых жестах, в голосах, слишком молодцевато-громких; почти каждый из них считал своим долгом, швырнув на нары полушубок со звенящей сбруей, сообщить что-нибудь о дивизии, ломавшей немецкую оборону в направлении Черного Яра. «Ох, и прут же наши, немчура по всем швам трещит!» Каждого вновь прибывшего подробнейшим образом выспрашивали о горловине — узком коридоре, которым фронт сообщался с прорвавшейся вперед дивизией. И тут с такой же неизбежностью следовали короткие, мужественные определения: «давать жизни», «наломать дров», но на этот раз они относились к немцам, державшим горловину под непрерывным огнем. Павлик остро завидовал политотдельцам, возвратившимся из опасной поездки: скорей бы уж пришло время, когда бы и он, Павлик, мог лихо швырнуть на нары повидавший виды полушубок и с небрежным видом сообщить последнюю весть о нашем прорыве и о проклятых фрицах, «дающих жизни в горловине»!..