15
Поздно вечером в блиндаж, пригнувшись под притолокой, вошел пожилой, рослый, плечистый полковой комиссар. В отличие от других, он не сообщил никаких новостей, лишь произнес негромким голосом «добрый вечер» и стал неторопливо стягивать с себя влажную от снега шинель.
— Алексей Петрович, горячего чайку!
— Алексей Петрович, горохового супчику!
— Алексей Петрович, просим к нашему шалашу!
— Спасибо, друзья, я сыт, и пит, и нос в табаке, — негромким и вместе мягко звучным голосом произнес полковой комиссар.
По тому вниманию, какое встретил он здесь, по ощутимо усилившемуся с его приходом духу общности Павлик догадался, что это и есть Елагин.
Елагин снял ушанку, и Павлика поразило странное несоответствие между его мощным лбом и слабо развитой нижней частью лица. Его высокий, просторный, гладкий, с нежно-розовыми залысинами лоб был прекрасен, так же как и глубокие, пристально-ласковые глаза, но у природы, начавшей так щедро и вдохновенно ваять эту голову, словно иссякли силы, и она уже наспех слепила слабые челюсти, маленький срезанный подбородок, тесный рот. Впрочем, уже через короткое время несоразмерность лица Елагина стала даже восхищать Павлика: он находил теперь в этом особый умысел природы, подчеркнувшей самое человеческое в человеческом лице, то, что выражает разум и душу.
Елагин первый обратился к Павлику. Он уже слышал о приезде передвижки и потому, приметив незнакомого политработника, решил, что это и есть командир радиомашины.
— Давайте знакомиться, — сказал он, протянув Павлику большую, широкую руку. — Елагин, Алексей Петрович.
— Чердынцев, Павел Сергеевич, — представился Павлик, отвечая на крепкое пожатие руки Елагина.
— Диктор?..
— Сейчас — диктор, а вообще инструктор-литератор «Фронтовой-солдатской».
Елагин с интересом поглядел на Павлика своими глубокими, ласковыми глазами.
— Мне нравится ваша газета, — сказал он. — А кто писал передовую «Гитлеризм — это война»?
Павлик покраснел:
— Я писал!
— Дельно и с темпераментом, вы нащупали важную тему. Я убедился, работая с пленными, что лишь немногие немецкие солдаты понимают, что гитлеризм — это война, большинство убеждено, что война была Германии навязана. Об этом надо говорить неустанно, настойчиво, убедительно… Можно познакомиться с вашей радиопередачей?
Павлик извлек из полевой сумки обширный труд Алексеева.
— Ого! Это что, ученая диссертация?
Елагин бегло, опытным взглядом пробежал страницы.
— Сразу видно, что отдел пока еще недостаточно связан с фронтом, — заключил он. — Такая передача потребует около часу, а машина при самых благоприятных условиях может продержаться минут пятнадцать — двадцать. Придется сократить. Вот хотя бы за счет статьи «Личная жизнь Гитлера». Она предполагает, что все немецкие солдаты разделяют нашу ненависть к Гитлеру, а это, к сожалению, далеко не так. К тому же и самый материал недостоверен. Ни к чему тут и скучнейшая статья «Национализм ли это?», а ведь она одна отнимет у вас добрых четверть часа. — Елагин поморщился. — И нельзя сообщать о налетах союзной авиации таким ликующим тоном, будто мы ожидаем, что немцы порадуются этому вместе с нами! Говорить об этом надо строго и просто, достаточно одних фактов… Вы что, несогласны со мной?
— Нет, отчего же… — уклончиво сказал Павлик.
Он полностью был согласен с Елагиным, не сомневался, что и Гущина убедили бы приведенные им доводы — ведь Гущин не раз говорил, что отделу надо еще теснее связаться с фронтом. Но Павлику не хотелось с такой уж легкостью «предавать» отдел, в котором он работал.
Елагин молча поглядел на Павлика, словно пытая, что таится за его уклончивостью:
— Значит, согласны. Что же, за дело!
Они засиделись до ночи. Уютно потрескивала печурка, дрожало пламя самодельного светильника, шевеля тени в углах. Когда работа была окончена, Елагин встал и с хрустом расправил свой большой костяк.
— Учтите, Павлик, — позвольте мне так вас называть? — наши наступают, у них там что ни день новые пленные, а значит, свежий материал. Постарайтесь получить обращение какого-нибудь пленного к своим товарищам. Но это уже на месте…
— Машина пойдет к Черному Яру? — спросил Павлик.
— Естественно, работать надо на линии огня. А сейчас спать, завтра вам предстоит трудный день.