Павлика волновали мысли о предстоящей работе, и ему никак не удавалось заснуть; он скинул с головы ворот полушубка и присел на нарах.
— Не спится? — услышал он голос Елагина.
Полковой комиссар лежал на спине, положив под голову руки, глубокие глаза его, обращенные кверху, поблескивали в темноте.
— Да, не спится что-то…
— В ваши-то годы? Бессонница?
— Что вы, Алексей Петрович. — Павлик тихо засмеялся. — Это только сегодня, я все о завтрашнем дне думаю… А по правде, я завидую людям, у которых бессонница, ужасно обидно тратить время на спанье!
— Не завидуйте, Павлик, — странным голосом сказал Елагин.
— А что, — смутился Павлик, — это очень тяжело, Алексей Петрович, бессонница?
— Да я вот почти совсем не сплю, — просто сказал Елагин. — Не получается у меня это с тех пор, как убили сына…
— Он погиб на фронте?
— В ополчении, под Вязьмой… Митя, единственный. — И после молчания: — Вы чем-то напоминаете мне его, хотя, право, не знаю чем. Впрочем, все молодые люди напоминают мне Митю. Он был некрасивый, рыжий, и я очень его любил…
— И вы все время думаете о нем?
— Я думаю о многом… Особенно о будущем. Но, в общем, я всегда думаю о сыне. Скажите, Павлик, а вы думали когда-нибудь о том, какой Германия будет после войны?
— Думал, Алексей Петрович, и даже поспорил раз с одним нашим сотрудником. Я говорил, что Германия обязательно будет социалистической, а он усомнился, сослался на опыт прошлой войны. Он просто лишен чувства истории…
— Вы по образованию историк?
— Да, хотя, правда, ушел с последнего курса.
— А я филолог-германист. И сын шел по моим стопам… До прихода Гитлера к власти я не раз бывал в Германии, изъездил ее вдоль и поперек. Это удивительно красивая страна, ее надо видеть своими глазами! Шварцталь с его изумрудной зеленью и старинными домиками, сложенными из аспидно-черного камня… Броккен, где внизу яростно бурлит поток, а вверху кружатся в шабаше гетевские ведьмы, их отчетливо видишь в полночь, когда из низины ползет туман, а краешек луны чуть проглядывает из-за туч… Или Вартбург, взнесенный на самую вершину зелено-кудрявой горы, поросшей буками, куда дети и новобрачные взбираются по древним тропам на осликах, разукрашенных лентами… Да, все это надо видеть самому, чтобы пережить, постигнуть чужую культуру в ее народных истоках. Я мечтал поехать туда с сыном, когда Германия будет свободной и вновь открытой для людей… И знаете, Павлик, я все как-то не могу понять, нет, не понять, а принять то, что произошло с великой немецкой культурой, изучению которой я отдал полжизни. Сейчас она загнана в такую глубь, что извлечь ее обратно, на свет дня, возможно, конечно, лишь при коренной переделке сознания людей…
Они беседовали долго. Искреннее, дружеское расположение Елагина растормозило Павлика, он и сам не заметил, как рассказал ему и о своем позорном «альбомном» плене у Хохлакова, и об освобождении из плена, о Кате и даже о Белле. Затем снова заговорил Елагин, но его голос вдруг отдалился, стал звучать глухо и тихо, словно из-за каменной стены, — Павлик стремительно погружался в черную яму сна.
Елагин поглядел на Павлика, чуть улыбнулся и прикрыл его шинелью.
— Нет, мы не поедем с тобой в обновленную Германию, мой рыжий сын, — заговорил он тихо, — мы никуда не поедем с тобой. Ты был хорошим и добрым мальчиком, таким хорошим, что я не испытываю боли, глядя на твоих живых сверстников. Мне кажется, в каждом из них есть твоя частица… Спи, Павлик, — произнес Елагин, услышав слабый, прерывистый вздох, вдруг вырвавшийся из груди спящего, — спи спокойно, живая человечья душа, может, тебе дано прожить ту удивительную жизнь, какую я придумал для своего сына…
И долго еще шептал Елагин, обращаясь к спящему Павлику, так ему было легче, чем когда невысказанные слова теснятся в мозгу, в бессонном запертом сознании.
Проснувшись ранним утром, Павлик обнаружил, что Елагина нет рядом.
— Где у вас умываются? — спросил он дневального.
— А на дворе, где же еще? — удивился дневальный.
Павлик прихватил полотенце, мыло и выбрался из полутемного блиндажа в ослепительное сияние голубого, солнечного утра. Неподалеку от блиндажа Елагин в синей трикотажной рубашке растирал полотенцем шею. Павлик поздоровался и, скинув гимнастерку, стал натираться снегом. Снег приятно обжигал кожу, рождая удивительное ощущение бодрости и свежести.
— А вы крепко скроены, — сказал, подойдя, Елагин. — Вчера вы мне не показались таким…
Как не походил сейчас бодрый голос Елагина на его ночной голос, самое спокойствие которого звенело болью! Но в глаза попало мыло, и Павлик, яростно ввинчивая кулаки в глазницы, ничего не ответил.